Орган загудел, хор стройно запел: «Прости нас, грешных, дай избавление». Прихожане подхватили, громко и старательно, но вразброд, они с шумом опускались на колени, крестились, Полина тоже встала на колени и начала креститься, повторяя: «Прости нас, грешных, дай избавление». Кто-то, всхлипывая, зарыдал в голос. Герхард, с хмурым, бледным лицом, стоял перед престолом, белый и торжественный, он, протянув руки к пастве, держал чашу и хлеб.
Служба закончилась, мальчишки с серебряными подносами пошли по рядам собирать пожертвования. Полина, не стесняясь слез, вынула десятку, положила в ворох мятых купюр. Церковь наполнилась гулом приглушенных голосов, кашлем и сморканием, люди потянулись к выходу. Высокие двери распахнулись настежь, с улицы сразу потянуло стылой свежестью, а когда Полина вышла наружу, небо вдруг налилось серым и оттуда повалили крупные тяжелые снежинки. Полина, улыбаясь, подставила лицо, снежинки были похожи на холодный гусиный пух.
Вернувшись домой, она поднялась наверх. Села на кровать, не отрывая взгляд от окна, от беззвучно кружащего снега. Она боялась расплескать это внезапное чувство тихого счастья. Ей казалось, что неосторожный жест, громкий звук могут в два счета разрушить состояние странной гармонии, состоящей из душевного покоя и болезненной легкости, какая бывает после трудного выздоровления.
Чуть улыбаясь, Полина подумала, что разгадка оказалась на изумление проста: достаточно было выйти из круга и взглянуть на себя со стороны. Ведь порочность заключается именно в самом принципе, в том, что с младенчества нас приучают считать себя точкой отсчета, центром мироздания. «Я», наше эго является мерилом всего в этом мире, мы используем себя, как безупречный эталон; события, предметы, люди – все, абсолютно все получают оценку не сами по себе, а лишь исходя из того, насколько они удобны, интересны, добры по отношению к моему «Я». Ведь любое явление, не меняясь по сути, может стать из скверного восхитительным, стоит нам взглянуть на него под другим углом. И угол зрения всегда один и тот же – наш эгоизм.
Полина вспомнила про Библию в шкафу. Она достала книгу, открыла на Евангелии, стала листать. На некоторых страницах были карандашные пометки, фразы и целые абзацы были подчеркнуты, в одном месте карандаш порвал бумагу. Полина прочла подчеркнутое: «Итак, бодрствуйте, потому что не знаете, в который час Господь ваш придет».
На другой странице был обведен абзац:
«Истинно говорю вам: если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода. Любящий душу свою погубит ее; а ненавидящий душу свою в мире сем сохранит ее в жизнь вечную».
Полина задумчиво пролистала дальше. Кто-то с нажимом подчеркнул: «Если любите любящих вас, какая вам за то благодарность? Ибо и грешники любящих их любят. А ты полюби врага своего, как брата родного».
– Врага полюби… – прошептала Полина. Она пролистала Библию до конца, последняя страница была вырвана. На обороте обложки проступали следы карандаша, давленая вязь букв; кто-то, написав на последнем листе, вырвал его. Полина подошла к окну, наклонила под углом к свету, пытаясь разобрать. Ничего, кроме слова «наконец», понять не удалось.
Она выглянула в окно, снег сыпал плотной мягкой стеной, он уже завалил улицу, превратив машины на обочинах в могучие сугробы. Засыпал кладбище, там по белому бугристому полю торчали аморфные кругляши, похожие на шарики сливочного пломбира. Полина прижала лоб к стеклу, затаила дыхание – все это происходило в полной тишине, торжественной и пугающей, словно во всем мире внезапно отключили звук.
Ближе к вечеру позвонила Вера Штаттенхаммер, воркуя, сообщила об отмене занятий на понедельник.
– Ввиду экстраординарных метеорологических условий, – ласково заключила она.
Полина поблагодарила и твердо спросила:
– Вера, скажите, а кто тут до меня жил?
– А что? – вопрос прозвучал настороженно. – Если какие-то недоразумения с отоплением или там с канализацией… или что-то по электрической части…
– Нет, тут всё в порядке. Просто я хотела…
– Что?
Полина почувствовала, что Вера тянет время и все равно ничего не скажет.
Пауза затянулась, госпожа Штаттенхаммер вежливо прокашлялась на том конце:
– Ну, я тогда вам завтра позвоню, мисс Рыжик. Спокойной ночи.
Снег растаял к концу недели, уже в пятницу вовсю жарило какое-то совсем летнее солнце, к решеткам ржавых водостоков говорливо бежали потоки талой воды, пористые остатки льдистых сугробов прятались по синим теням домов, деревьев и под стеной кладбища. Мокрый город отливал стеклянным блеском, до Рождества оставалось десять дней.
Полина, весело щурясь на солнце, была чуть на взводе – в конце урока она сдуру сцепилась с отличницей Хильдой, пытавшейся доказать, что сцена смерти брата Левина является ключевой в романе. Уже подходя к дому, Полина придумала чудесные разгромные аргументы, а тогда в классе в голову лезли банальности, неубедительные именно из-за своей банальности. Вообще, на «Карениной» настоял Герхард, Полина предлагала безопасную «Войну и мир», там ни сюжет, ни герои особых сюрпризов не таили: первый бал, старый дуб, картонный Наполеон, дубина народной войны и даже пьяница и дуэлянт до слез любит мать-старушку.
С «Карениной» же с самого начала пошла неразбериха. Полина, перечитывая роман, неожиданно выяснила, что ей стал гораздо симпатичней Каренин, а Вронский, от которого она млела в юности, теперь выглядел туповатым эгоистом, к тому же он был лысоватым коротышкой, а не статным красавцем графом с золотистыми локонами до эполетов, каким наивно рисовался в ее девичьем воображении. Наибольшую угрозу таила сама Анна, но об этом Полина решила пока не думать – чтение и обсуждение застряло на середине романа, увязнув в Левинской женитьбе, смерти брата, деревенской жизни и несуразности ортодоксальной религии.
Майор в черных очках и распахнутой летной кожанке на голое тело грелся на крыльце, покачиваясь в кресле. Полина услышала знакомый скрип, подходя к дому. Старик, не доверяя особо солнцу, согревался изнутри, потягивая бурбон прямо из бутылки. Он махнул соседке рукой. Полина, звеня ключами, открыла дверь, сухо кивнула и попыталась побыстрее прошмыгнуть.
На самом деле не случилось ничего, просто Полина стала замечать, что старик как-то изменился к ней. Теперь он называл ее «ясна пани», при встрече целовал мокрыми губами руку, а иногда и в щеку, при случае старался приобнять за талию или плечо. При всей жалости к Теду Полину передергивало от одной мысли, что за этим может скрываться какая-то физиология. Она была готова помогать, мыть посуду, клеить дурацкие аэропланы, развлекать – все это от чистого сердца, но представить себя объектом эротических фантазий старика – это было чересчур.
В дальнем уголке ее памяти пряталась давняя детская история, когда она, гуляя по подлеску у себя в Нью-Джерси, наткнулась на мертвую собаку. Это был золотой ретривер, кто-то привязал бедолагу к сосне и оставил. Полина сначала не поняла, приметив желтую шерсть, она подумала, что это мохнатый ковер или старая детская шуба. Подойдя ближе, она увидела натянутую веревку, грубую и толстую, примотанную крепким узлом к ошейнику, белозубый длинный череп с остатками шерсти. Тело липкой тряпкой лежало на земле, плоско, лишь ребра топорщились, как большой белый гребень. В районе живота что-то копошилось, Полина, уже против своей воли, сделала шаг, потом другой и увидела мелких белых червей.
История забылась, но ощущение омерзения, похоже, отпечаталось навсегда в ее сознании и всплывало, словно послевкусие, время от времени. Вот и сейчас на Полину против ее воли накатывала тошнотворная волна от робких прикосновений старика и его собачьего взгляда.
– Ясна пани, заходи в гости! – услышала Полина, ей почти удалось захлопнуть дверь. Почти.
Соврав скороговоркой, сбивчиво и неуклюже, что занята, что надо подготовиться, что завтра трудный день, она, громко топая, поднялась в спальню. Разделась, зло раскидав тряпки по комнате. Стоя в душе под горячей, как кипяток, водой, она смотрела, как затуманивается от пара зеркало, как отражение ее розового тела постепенно светлеет, становится прозрачным и постепенно исчезает под белой пеленой.
– А может, я все придумала? – пробормотала она; от неожиданности этой мысли она застыла. Может, я приписываю несчастному калеке свои похотливые, трепетные мыслишки и желания? Только не врать себе! Мы-то знаем, какие сны нам снятся и чем мы занимаемся в спальне! Все эти потные нежности, липкие фантазии, сотканные из упругих погонь и страстных схваток. А, ясна пани?
Ее соски набухли, она чуть сжала их пальцами. Провела ладонью по животу вниз, кожа была скользкая и горячая, волосы на лобке отросли и щекотно кололи руку. Полина, прерывисто вдохнув, подняла голову, подставила лицо под жаркие струи.
