— Шесть, тринадцать, восемь, полста. Остановить подачу! — громко скомандовал Носов, и все шесть упаковочных конвейеров остановились.
Носов двинулся по широкому проходу.
Запищали, отключаясь, упаковочные лапы; девушки оттянули у них затворы и повесили лапы на зеленые станины.
— Афанасий Егорыч, ленточки опять на исходе! — крикнула Титова.
— Решим! — Носов шел по проходу, осматриваясь.
— Егорыч, у меня шнырь[15] встал! — со смехом выкрикнула пожилая Максакова. — Подкормить бы его!
Носов на ходу связался с наладчиком шнырей:
— Вить, ты после обеда зайди к нам. Тут встал.
— Подымем, — ответил, жуя, наладчик.
Работницы цеха вышли в проход. Носов подошел к ним:
— Сегодня зело не торопитесь: первый цех стоит.
— Чего стряслося? — сняла белые перчатки Долгих.
— Видать умную сызнова коротит.
— Вот недолга! — удивилась простодушная Мизина.
— Трапезничайте неспешно, — нервно зевнул Носов.
— Благодетель! — улыбнулась Максакова, обнажая новые зубы, и тут же махнула работницам. — Пошли, красавицы!
Женщины направились к выходу.
— Погосова, у тебя подворачивалось часто? — спросил Носов.
— Бывало, — остановилась Погосова.
— Задержись, — Носов недовольно пошарил глазами по цеху, поднял их вверх.
Под плавно изгибающимся потолком из белого пластика висела, поворачиваясь, огромная голограмма сахарного Кремля.
Погосова подошла, стягивая перчатки.
— Как оно? — спросил Носов.
— Да ничего, — улыбнулась высокая, широкоплечая и широкоскулая Погосова.
— Ничего — есмь место пустое. Я спрашиваю: как работается?
— Хорошо.
— Это другое дело. И часто подворачивается?
— Бывает, — с улыбкой смотрела на него Погосова.
— Ты, Погосова, токмо мне подворачивания не копи! — строго заговорил Носов. — Как подворот — сразу меня подзывай.
— Знамо дело, — улыбалась Погосова.
— Меня нет — наладчиков тереби.
— А то как же.
— Наладчики они на то и существуют, чтобы их тревожить. Ясно?
— Знамо дело.
— Не молчи. Мы ведь тут не лапшу пакуем, — он кивнул на вращающуюся голограмму. — Государев заказ. Вся страна на нас глядит.
— Знамо дело, — улыбалась Погосова.
— Ступай за мной, — он повернулся и быстро зашагал по проходу.
Погосова двинулась за ним, легко догнала его. Она была на голову выше Носова.
Они вышли из цеха, встали на ленту.
— Быстро! — сердито скомандовал ленте Носов.
Лента понесла их быстро.
— Почему у Титухи всегда ленточки на исходе? — озадаченно развел он руками. — Чего она их — ест, что ли?!
— Не знаю, — Погосова поправила светлые волосы, выбившиеся из-под голубой косынки.
— Почему и у тебя, и у Мизиной, и у бабуси всегда имеется запас? А у нее — всегда их нет!
— Видать, припасает мало.
— Ну, как так — мало?! Я ж всем даю одинаково!
— Не знаю.
— И я не знаю! А кто знает?
Погосова пожала широким плечом.
— Воровать она может?
— Не знаю. На что они ей сдалися?
— Черт ее знает!
— Да и как она их вынесет?
— Никак. Все атомом помечено. Куда же она их девает?
— Не знаю.
— Мутота с этой Титухой! — Носов в сердцах махнул рукой, сошел с ленты.
Погосова тоже сошла.
Носов подошел к большой двери с надписью «БОЙ», приложил к ней ключ. Дверь отъехала в сторону. В помещении вспыхнул свет. Носов и Погосова вошли. Дверь за ними закрылась. Длинное помещение без окон было сплошь уставлено поддонами с битыми сахарными кремлями. Поддоны высились от пола до потолка. Между ними оставался узкий проход. Носов двинулся по проходу. Погосова последовала за ним, едва не задевая своими широкими плечами громоздящиеся в поддонах сахарные куски. Носов свернул, зашел за колонну из поддонов. Погосова свернула следом. Они оказались в тупике. Вокруг громоздились емкости с сахарным кремлевским боем. В углу лежал рулон прозрачной пленки.
— Вот… — Носов встал на рулон, повернул Погосову спиной к себе.
Погосова подняла голубую юбку и белую исподницу, придерживая их одной рукой, наклонилась, оперлась о поддон, положила щеку на бой. У Погосовой были красивые, гладкие и белые ягодицы. Носов расстегнул свои черные брюки, спустил черные длинные трусы. Его смуглый член торчал. Носов прыснул на него предохранительным спреем «Застава» и быстро вошел в Погосову.
— Ой, — произнесла она и глубоко вздохнула.
— Вот… — пробормотал Носов и, обхватив Погосову руками, стал быстро двигаться.
Погосова стояла молча.
— Вот, вот, вот… — выдыхал в такт движению Носов.
Черная фуражка на его голове подрагивала, съезжая на затылок.
Погосова дотянулась языком до обломанной Боровицкой башни.
— Вот, вот, вот… — бормотал полушепотом Носов, двигаясь чаще.
Погосова лизнула башню.
— И вот, и вот, и вот, и вот… — шипел Носов.
Погосова лизала башню. Большие зеленые глаза ее бесцельно шарили по сахарному бою.
— И вот, и вот, и во-о-о-о-от! — захрипел Носов и задергался, вцепившись руками в Погосову.
— Э-м-м… — поморщилась Погосова, не переставая лизать.
Носов тяжело задышал и склонил голову на спину Погосовой.
Прошла минута.
Погосова продолжала неспешно полизывать башню.
— Вот… — Носов со вздохом поднял голову, вышел из Погосовой, подхватил трусы со штанами, шагнул с рулона.
Погосова выпрямилась, разведя ноги. Сперма Носова стала выливаться из нее, закапала на пол. Погосова подождала, потом вытерла рукой промежность и обтерла руку о сахарный бой.
— Вот… ну и вот… — сокрушенно качал головой раскрасневшийся Носов, тяжело дыша и застегивая брюки.
Погосова повернулась к нему. Посмотрела на него со своей неизменной улыбкой.
Носов застегнул ремень, поправил сбившуюся на затылок фуражку. Глубоко вздохнул, огладил усы. Полез в карман, достал серебряный рубль. Протянул Погосовой. Она взяла, сунула в кармашек голубого жакета.
— Пошли… — Носов кашлянул и пошел по проходу.
Погосова двинулась следом.
Они вышли из помещения. Носов запер дверь. Прошли по коридору до ленты, ведущей в столовую. На ленте стояли редкие рабочие. Носов и Погосова встали на ленту. Улыбаясь, Погосова смотрела на проплывающие мимо стены с плакатами:
— Я спросить хотела.
— Чего? — прищурился на нее Носов.
— А почему бой не чинят, а сразу списывают?
— Как ты его починишь? Он же цельнолитой.
— Ну, вот, токмо зубчик один на стене обломился, а весь Кремль сразу списывают.
— Да, правильно.
— Что, зубец подклеить трудно?
Носов устало усмехнулся:
— Чем же ты его подклеишь, садовая голова?
— А тем же сахаром.
— Невозможно. Сей сахар токмо при определенной температуре льется, а потом враз застывает. Его уже обратно не растопишь.
— Да?
— Да.
Погосова вздохнула:
— Жалко работы. Из-за зубчика единого весь Кремль терять.
— Кремль он целокупен быть должен.
— Целокупен?
— Целокупен.
— Почему?
— Как почему? Государево дело, садовая голова! Чтобы ни единой трещинки, ни единой щербины. Ни единого порока. Ясно?
— Ясно, — Погосова посмотрела на него.
— Вроде не маленькая, а такие вопросы задаешь. Тебе сколько лет?
— Восемнадцать.
— Восемнадцать! Я в восемнадцать уже в дальнобойных войсках служил, понимал, что к чему. Ты же у нас никак третий месяц, да?
— Четвертый.
— Во, четвертый. Все уже ясно тебе быть должно, аки дважды два.
— Да мне все ясно. Токмо бой сахарный жалко.
Устало усмехнувшись, Носов покачал головой:
— Опять ты за свое! Це-ло-купность! Ясно?
— Ясно, — улыбнулась она.
Он отвел глаза, махнул рукой:
— Мутота говорить с тобой. Ступай-ка ты, Погосова, поешь.
Погосова кивнула.
Носов вздохнул, сошел с ленты и быстрым шагом направился в курилку первого цеха.
Погосова поехала дальше, глядя вперед своими большими зелеными глазами.
— Мотор. Камера, — тихо, но внятно произнес постановщик.
Динамики усилили его голос, он разнесся по залитой заходящим солнцем березовой роще.
— Есть камера! — ответил оператор.
— Начали! — громче произнес постановщик.
Девушка в легком летнем платье, с двумя длинными косами щелкнула хлопушкой:
— Сцена 38, дубль 3.
— Иван! — скомандовал постановщик.
Молодой человек привлекательной наружности в бежевом нанковом костюме, белой косоворотке с расшитым воротом и в хромовых сапогах подошел к березе, опустился на колени, обнял, прижался лицом к стволу.
— Прости, Россия, прости, матушка… — пробормотал он срывающимся голосом.
Постановщик поднял вверх указательный палец.
