— Жопа ты! Жопа дорогая! — постановщик обнял «Ивана».
— Что, в самом деле, неплохо?
— В десятку, в десятку!
— И с закатом успели! — подошел приземистый, седобородый оператор.
— И с закатом! С закатом, матерь вашу! — постановщик отчаянно крутил коротко стриженной головой, то и дело поправляя очки. — Вон закат! Минутка еще — и нет его! И пиздец засранцам!
— Егор, не матерись, умоляю! — обняла его сценаристка.
— С закатом успели! Ты понимаешь, Дошка?! — встряхнул ее за угловатые плечи постановщик.
— Полторы минуты, — подсказала помощница.
— Во! Полторы минуты! И нет солнца!
— Дайте стул сапог снять! — выкрикнул «Иван».
— Стул на площадку! — закричала помощница постановщика.
— А кукушечка-то как поднасрала, а? — улыбался «американец», закуривая.
— А-а-а! — грозно вспомнил постановщик. — Озьку[16] сюда!
— Здесь я, Егор Михалыч, — подошел сутулый, скромно одетый молодой человек. — Простите великодушно, один раз сорвалось…
— Один раз! Один раз — не пидарас, да?! — закричал, краснея, постановщик. — Вон отсюда! Завтра не работаешь!
— Ну, простите, бес попутал.
— Не вали на беса! Пшел вон! — постановщик оттолкнул его, осмотрелся. — Так! На сегодня — все!
— Егор Михайлович, кормить уже можно? — спросила полноватая женщина.
— Конечно! Нужно!
— Православные, тра-пез-ни-чать! — крикнула она, приложив раструбом руки ко рту.
— Все, все, все! — захлопал в ладоши постановщик, кивнул актерам. — Айда в палатку!
Они отошли от съемочной площадки и вошли в зеленую палатку, растянутую на поляне в окружении берез. Актеры уселись на стулья, две гримерши принялись их переодевать и разгримировывать. Постановщик вынул из портфеля бутылку шотландского виски «Dewar's» двенадцатилетней выдержки, стал быстро разливать по пластиковым стаканчикам:
— Быстро, быстро, быстро…
— Егор Михалыч, смотреть будете? — заглянул в палатку помощник оператора.
— Потом! — постановщик загородил от него бутылку виски, крикнул. — Таня! К нам никого не впускать!
Сценаристка взяла у него бутылку:
— Дай спрячу от греха…
Сунула виски в портфель, задвинула под стол, вынула из холодильника бутылку водки «Пшеничная», поставила на стол.
— Бородатых пускаете? — всунул голову в палатку оператор.
— Георгич, давай! — протянул ему стаканчик постановщик.
Все, кроме гримерш, разобрали стаканчики.
— За нас! — произнес, поправляя очки, постановщик.
Все выпили.
Постановщик достал пачку папирос «Россия», открыл. К папиросам потянулись руки.
— Ну, все. Отлегло… — постановщик закурил.
— Знаешь, я не верила, что сегодня снимем, — жадно затянулась папиросой сценаристка.
— И я не верил, — усмехался оператор.
— А я почему-то верил, — сказал «Иван».
— Третий дубль! — качал круглой головой раскрасневшийся постановщик. — Загадка, матерь вашу! Третий дубль — всегда хороший! Что сие означает?!
— Триединство, — чесал бороду оператор.
— Это судьба, Егорушка, — улыбалась сценаристка.
— Авдоша, радость моя! — постановщик схватил ее за длинную руку. — Давайте выпьем за нашу Авдошу! Как Жан Габен изрек: любая фильма — сие лишь сценарий, сценарий и токмо сценарий, ничего боле!
— Не согласен, — покачал головой оператор.
— Не согла-а-а-асен! — передразнил его постановщик. — Разливай!
Оператор полез под стол за виски.
— А можно мне водки? — попросил «американец», вытирая лицо мокрым бумажным полотенцем.
— Конечно, — сценаристка налила ему водки.
Остальным оператор налил виски.
Гримерша взяла пустой стаканчик «американца» из-под виски, понюхала, лизнула:
— Зело странный запах.
Постановщик поднял стаканчик:
— Авдоша, за тебя!
Выпили.
Постановщик выдохнул и сразу затянулся папиросой:
— Как ты придумала круто с этим столом, с этим… всем! Гениально!
— У меня от этой нутеллы изжога, — усмехнулся «Иван». — Как они сию гадость едят?
— С жопоебством не пропустят, — шумно выпустил дым оператор.
— Не каркай, мать твою! — вскрикнул постановщик.
— Вася, не надобно об этом думать, — сценаристка тронула оператора за плечо.
— Я не думаю, просто — говорю.
— Пропустят — не пропустят… — постановщик разлил остатки виски, швырнул пустую бутылку под стол. — Я не Федя Лысый, безусловно. Но и я право имею на резкое высказывание. Я право и-ме-ю! Ясно?! И там это знают!
— Знают, знают… — закивали все, разбирая стаканчики.
— А вы, ребята, сегодня превзошли самих себя! — постановщик шлепнул по плечам актеров. — За вас!
Выпили.
— Уф! Чего-то я опьянел, — заулыбался постановщик.
— Ты устал, Егорушка, — обняла его сценаристка. — Ступай в самоход, вздремни.
— Нет, — облизал губы постановщик, поправил очки, задумался. — Вот что. Георгич. Пошли-ка, брат, все-таки глянем.
— Пошли, — развел большими руками оператор.
Постановщик обнял его, и они вышли из палатки.
— Я тоже глянуть хочу, — погасил папиросу Иван, вставая.
— А где ты, брат, там и я. Оп-чики! Оп-чики! Оп-чики корявые! — «американец» ловко и быстро прохлопал себя по коленям.
Они вышли. Вслед за ними вышли и гримерши.
В палатке осталась только сценаристка. Куря папиросу и потягивая виски из стаканчика, она возбужденно прохаживалась в небольшом квадратном пространстве. Остановилась возле холодильника. На нем лежала перевернутая коробка из-под дюралайта. Сценаристка подняла ее. Коробкой был накрыт сахарный Кремль. Он был уже сильно объеден съемочной группой. Сценаристка отломила кресты от Архангельского собора и побросала их в стаканчик с виски. Размешала все круговым движением руки и выпила одним духом.
Выдохнула, вдохнула, приложила узкую ладонь ко рту. Кинула стаканчик на пол, наступила на него туфелькой:
— Токмо победа!
И размашисто вышла из палатки.
Доехав до станции «Беляево», Ариша выбралась из поезда вместе с толпой приехавших из центра столицы и, небыстро передвигаясь в людском потоке, направилась к выходу из подземки. Пройдя сквозь металлические вертухи, она толкнула плечом прозрачную, исцарапанную дверь с надписью «выход» и оказалась в подземном переходе. Здесь было грязно, сумрачно и многолюдно: валом валили приехавшие после рабочего дня, сидели по углам нищие, толкались с оранжевыми кружками, гремя медяками и подвывая свое «милости, а не жертвы!» погорельцы, надрывно пели бритобородые наутилусы, лотошники торговал горячими калачами и вечерним выпуском живой газеты «Возрождение», двое пьяных оборванцев дрались с ярко одетым и накрашенным китайцем, лохматая бездомная собака лаяла на них. Потолкавшись, Ариша поднялась по заваленным мусором ступеням прочь из вонючего перехода и с удовольствием вдохнула свежий весенний воздух.
Наверху, в Москве было двенадцатое мая, часы над буквой «П» у входа в подземку показывали 18:21.
Ариша поправила платок на голове, одернула свое ситцевое платье, проверила на месте ли в притуле у пояса кошелек, проездная бляха и дальнеговоруха. Убедившись, что все на месте, она облегченно вздохнула и быстро зашагала мимо ларьков и рынка к улице Константина Леонтьева.
В свои девятнадцать лет Ариша была высокой, худощавой девушкой со спокойным, не очень красивым лицом и приветливыми, умными карими глазами.
Протолкнувшись через очереди возле четырех стандартных продуктовых ларьков, она обошла большую группу узбеков, сидящих на корточках с кусками арматуры в руках возле четырех огромных контейнеров с живым изображением дракона, глотающего солнце и иероглифами «чуанвэй»,[17] обогнула харчевню и вышла к пятиэтажному, недавно сожженному зданию торгового товарищества «Буслай». На черном от копоти здании висел стандартный знак опричников: собачья голова и метла в красном круге.
Ариша обошла здание, пахнущее гарью, топча полусапожками головешки и кусочки битого стекла, заметила впереди улицу Леонтьева с семиэтажными блочными домами, направилась к ним. Во дворе дома № 3 сидел на лавочке и курил седобородый точильщик. Рядом на треноге стояло точило. Ариша подошла к точильщику:
— Дедушка, вы ножницы маленькие поточить сможете?
— Все точу, красавица.
Ариша достала из кошелька маленькие ножницы для ногтей, протянула старику. Тот повертел ножницы в заскорузлых пальцах:
— Восемь копеек.
— Согласна, — кивнула Ариша.
Точильщик закрепил ножницы в точило, включил. Вспыхнули красным лазерные лучики, с шипением прошлись по лезвиям ножниц. Ариша вытряхнула из кошелька на ладонь медяки, выбрала пятак и три копейки, протянула старику:
