— Помочь? — спросила.
Венка, проинструктированный в бригаде на все случаи жизни, краснея от смущения, обнял миску и непреклонно замахал головой.
Официантка, сердито фыркнув, отошла. А Венка, исподтишка оглядываясь, слил бульон в бидончик. Потом желающие в бригаде будут пить его за милую душу. Гуща, осевшая на дне миски в виде переваренной скользкой лапши, уместилась в тарелке.
Всякий раз потом, когда Платоныч торжественно вручал талоны и бидончик очередному счастливчику и инструктировал, как вести себя в столовой, Венка с удовольствием вспоминал о своем первом заводском обеде. В столовой было тепло и не шумно. Над тарелкой витал легкий ароматный парок. Забыв о том, что в бригаде ждут бульон, Венка растягивал удовольствие. «Так же вот, наверное, и в ресторанах, — думал он, — сытно и никуда не надо спешить…»
Частенько во время обеденных перерывов Венка бегал на толчок… Бодрые старцы торгуют там махоркой, сытые домохозяйки зазывают отведать отварной картошки, вдоль рядов прохаживаются неопрятные тетки с ярко-красными букетами карамелевых петушков на палочках.
Под навесом — подальше от посторонних глаз — около размалеванных рулеток шикуют спекулянты. Припевают отвоевавшие свое инвалиды: «Крути-верти, играй — червонцы собирай!»
Рядом, опираясь на костыли, фокусничает Лешка Пряслов. Элегантно перебрасывает на крышке чемодана три карты, три туза разной масти. Лешка весел и так и сыплет частушками собственного производства:
Три туза, три туза…
Не лупи зазря глаза:
Не отыщешь своего —
Не получишь ничего!
А как в точку попадешь,
К милке с денежкой придешь!
Около Лешки всегда народ: подходят поудивляться его рукам, послушать озорные припевки. Кое-кто раскошеливается. Бывает, угадывают желанную карту. Тогда Лешка достает пухлый бумажник, культурно отсчитывает. Но чаще платят ему.
Иногда заглядывает на толчок участковый, помятый с похмелья дядя Гриша. На боку у него бугристая кобура: должно быть, наган. Он не спеша обходит свои владения: с тем покурит, того пожурит, тому пальчиком погрозит. Нарушать порядок не позволяет.
Завидев его, инвалиды стеснительно хватаются за кисеты, спекулянты — врассыпную; только Лешку не испугать: деньги на кону не держит, а по закону, не пойман — не вор.
— Опять, Лексей, азартные игры? — завел обычный разговор дядя Гриша, но сегодня в голосе у него холодок. — Нетрудовые доходы…
— Не за счет же государства, дядя Гриш! — заоправдывался Лешка. — Давеча зацепил одного жулика из Степанидиного переулка. Ну и что? Он за рыбу три шкуры дерет! А она, можно сказать, общественная…
— Меру надо знать! — рассерженно внушает участковый.
— Где она, мера? У тебя, может, своя, у меня другая… Тебе вон и сапоги выдают, и шинель справная. Мне, конечно, обувки требуется ровно в два раза меньше, чем тебе, однако ж, извините, пожрать я хочу, как и ты, если не больше, потому как моложе. На пенсию инвалидскую не очень-то разбежишься…
— Работать иди! — оборвал участковый, но уловив в Лешкиных глазах отчаянный укор, засуетился, хотел уйти.
— Погоди, дядя Гриша! — остановил его Лешка. — Погрейся чуток… Шинель-то, она вон какая: в ней, можно сказать, и летом не жарко. — Откинул крышку чемодана и, повозившись с минуту, достал стакан с мутноватой жидкостью.
Участковый зыркнул, брови сердито заходили ходуном. Но что-то другое в нем перебороло. Отвернулся и, мучаясь, стал процеживать жидкость сквозь зубы.
Лешка услужливо протянул тонюсенький ломтик сала, на котором притулилась ржаная корочка на один жевок. Участковый сало взял, но корочку степенно отстранил. Утерся рукавом шинели и бочком-бочком в сторону.
А Лешка запел неожиданно пришедшее на ум:
Три туза, три туза…
Разувай, дружок, глаза!
Но не жалься дяде Грише,
Что с толчка уходишь нищим.
Мало, значит, кушал каши —
Были ваши, стали наши…
В полдень из проходной выпорхнут стайками чумазые мальчишки, вывернут карманы, выберут ватрушку потолще — и в сторонку. Вперегонки поклюют, как воробьи, в целях профилактики, чтобы цены держались божескими, обложат торговок — и гурьбой к старцам. Степенно справятся, ядрен ли нонче самосад, для пробы ущипнут на закрутку — пошла гулять по кругу, пока не зажжет губы. Все — теперь можно в цех. До вечера…
Ночная смена затянулась. Мартеновцы сорвали подачу слитков — удалось даже немного подремать. Зато потом, чтобы войти в график, пришлось подключить все наличные силы.
От усталости спать не хотелось, и Венка заглянул на толчок.
Он давно приглядывался к Лешкиным рукам. Играть он не собирался: не с его финансами начинать это скользкое дело — хотелось проверить свою догадку. Но для этого необходимо вступить в игру и по неписаным законам толчка показать деньги.
— Ну-ка, открой, Леша, карту! — сказал небрежно, доставая из потайного кармана сбереженную от первой получки тридцатку.
Лешка удивленно вскинул брови, но требование выполнил.
— В игре туз треф! — объявил торжественно.
— Отвечаю красненькой…
— Три туза, три туза… — замурлыкал Лешка и стал перекладывать карты не в обычной манере, а фиксируя каждое движение.
«Завлекает!» — догадался Венка и ткнул в среднюю.
— Ваша. — Лешка наигранно удивился. — Повторим?
— Обязательно! — осмелел Венка.
— В игре туз бубновый!
— Годится и бубновый! — Венка задумался для вида и уверенно показал на карту слева.
— Ловко! — отметил Лешка и, вручив выигрыш, вновь разложил карты. — Может, рискнешь на все?
— Ставка прежняя! — твердо сказал Венка.
Проследить за картой теперь было невозможно. Но Венка отметил про себя серию незнакомых движений. Убежденный, что карта переведена направо, он, уловив в Лешкиных глазах беспокойство за судьбу секрета, решил: бог с ней, с тридцаткой, у него все равно останется выигрыш на пачку «Беломора». Будто в растерянности, показал снова на левую. Лешка картинно развел руками:
— Были ваши — стали наши…
В это время подошла какая-то тетка и подала два яблока.
— Во, Лешенька, как обещала! — сообщила скороговоркой. — Только малость приморожены. Везли издалека…
— Спасибо, Карповна! — Лешка достал из бумажника деньги, не считая, отдал. — Завтра чтоб тоже! Ясно?
— Трудно, Лешенька! Ой, как трудно…
— Не помри… от трудностей… — съязвил Лешка. Когда она ушла, сказал: — Теперь можно и домой.
Быстро темнело. Около рулеток жгли бумагу, светили: разыгрывали, должно быть, последнюю ставку.
Огибая крутые сугробы, вьется вдоль палисадников узкая тропка.
Впереди с чемоданом Венка; за ним, поотстав, костылями отмеривает свои метры Лешка. Когда дошли до переулка, он остановился, и было видно, как ему не хочется оставаться одному.
— А знаешь, — заговорил весело, — я ведь понял, что ты и в третий раз знал, где лежит твой туз…
— Ну и что?.. — насторожился Венка.
— На этом вас, дурачков, и ловят! — Лешка засмеялся. — Когда спекулянт уверится, идет на все. Тут мы его тепленьким и берем…
— Выходит, я был у тебя на крючке? — спросил Венка разочарованно. — Зачем рассказал? Вдруг поделюсь с кем…
— К чему тебе, ты парень серьезный… На фронт собираешься?
— А то! Заявление в военкомате…
— А мне не повезло… — в голосе Лешки послышалась грусть. — Нас на пункте связи бомбой накрыло. Твоего отца ранило тогда, насмерть… А я во взвод попросился — надоело на побегушках. Так вот, представляешь, навоевался я, можно сказать, досыта, а ведь — сказать совестно! — даже не стрельнул ни разу. Во как! Бегу, ору во всю глотку «Ура-а!» Рядом ребята падают, а я, веришь, пуль не слышу и не вижу. Наметил рубеж. Добегу, думаю, во-он до того бугорочка, передохну малость за его спинушкой… Только вижу — летит из-за бугорка граната! Шмякнулась рядом. Мягко шмякнулась, можно сказать, мирно. Успел я ее взглядом отметить, успел подумать: «Спрятаться бы куда…» А она как жахнет, зараза! — Лешка умолк. Было видно при свете луны, как исходит от его лица испарина. Он снял шапку, утерся. Заговорил вновь торопливо, словно соскучился по хорошему слушателю, который не перебивает: — Очнулся, вижу: свет струится, люди в белом. Тишина… Только чую, боль в ноге дикая! Ладно, думаю, — потерплю: раз болит, значит, цела, а раз цела — заживет. Вижу, один в белом отошел от стола, на котором я, бросил в угол что-то тяжелое. Глянул в то место, вижу — хошь верь, хошь не верь! — целая куча всякой всячины от нашего брата. А сверху лежит — в сапоге… А сапог — такой, можно сказать, знакомый! Ротный наш заместо нарядов вне очереди заставлял подковки от гильз вытачивать… По ней я и признал. Во как! И надо ж — ее давно нету, а болит. Да я к боли привычный. К другому до смерти не привыкну — по фашисту не стрельнул!
