Собралась возле бочонка толпа. Выбрался из нее покалеченный красноармеец:
– Самое дорогое на свете – счастье простого люда! Не пожалел я самого себя ради этого счастья. Вот пробита голова, и нога прострелена, от руки осталась культя. Не дорога заплачена цена?
Вмешался тогда один нищий:
– А по мне, быть безногим, безруким, были бы великие деньги! Как большевики за счастье не сманивают, нет ничего дороже золотишка. На том земля держалась и держится!
Засмеявшись, Алешка сказал:
– Ну, это вопрос не заковыристый. Откупорьте бочонок – покажу вещь самую дорогую, дороже ее ничего нет!
– Где?
– Да вот, у меня за пазухой. Стали его спрашивать:
– Какая она? Большая или малая? Плут ответил:
– Лучше, если много ее, но и малая часть плоха не будет. Но, поистине, чем ее меньше, тем она дороже. Отдадут за эту вещь все монеты, все драгоценности. Готовы отдать за нее и великие дела! На ней до конца землица и держится!
– Что же это? Показывай! – закричали нетерпеливые.
Полез Алешка за пазуху и вытащил краюху хлеба:
– Вот за что готовы отдать сокровища. Видывал я – и душу за это отдавали без жалости!
Все радостно кинулись к бочонку, поддакивая вслед за плутом:
– Правда твоя! Нет ничего дороже того, что носишь ты за пазухой!
И полилось пиво в истосковавшиеся глотки.
5
Монаху в глубокую яму тюремщики бросили заплесневелый сухарь. Один сказал другому:
– Посмотрим, как вопьется в него. Будет грызть цинготными зубами, выпадут и последние.
Монах к подачке не притронулся. Тогда сказал один охранник другому:
– Никак оставил бренный мир монашек и воспарил, как грозился? Не может быть такого, чтоб не набросился на еду. Пошевели-ка его палкой!
Опустили в яму палку и ткнули сидящего. Из темноты, из тюремного смрада ответил яростно:
– Коли хлебом единым питался бы человек, возликовал бы Рогатый!
Ему кричали сверху:
– Жри – не ровен час, подохнешь! Был непреклонен упрямец:
– Жив, жив иным человече!
6
Пока сидел праведник, Алешка-плут все колесом ходил! Был он уже ражим мужиком, и хоть волосы и курчавились, проглядывала уже на голове лысина, прятал он улыбку в рыжие усы, хмельные глаза его на все глядели с прищуром.
Прибыв в один город, удивился пройдоха песням да пляскам. И спрашивал кабацких завсегдатаев:
– Что у вас за веселье играется? Как ни иду по улицам, слышу частушки, как ни пройду площадь – заливаются гармоники!
Ему ответили:
– Ты что, не знаешь о том, что сама наша власть наказывает? Решено повсюду высушить слезы, хватит, наплакались! Идем к новой жизни с прибаутками, с песнями!
И правда – плясали повсюду обыватели. Оркестры по улицам нажаривали польку-бабочку, во всех дворах заливались гармоники, повсюду постукивали умельцы деревянными ложками, распевали во все горло частушки, присказки да приговорки голосили, повизгивали румяные девки:
– Пятилеточка не веточка,
Нельзя ее сломать.
Мы за эту пятилеточку
Готовы воевать.
Вторили девкам приодетые, причесанные мужики:
– С неба звездочка упала,
С высоты на самый низ.
Мой товарищ – агитатор,
Я – партейный коммунист!
Заливались хоры по тупикам и проулочкам:
– Говорят, в колхозе худо,
А в колхозе – хорошо.
Нынче выдали полпуда,
А потом дадут еще.
Сам комиссар, местная власть, покрикивал, разъезжая повсюду:
– Давай, поспешай, ребятушки! Славим дружно новую жизнь, поем поприветливей, чтоб отсюда докатилось до самой Москвы наше молодечество! – И приказывал чаще ударять в ложки, бойчее поддавать гармоникам и балалайкам. Жители старались – и старухи дедам помогали, подхватывая:
– Мой миленок – коммунист,
А я коммунарочка.
Поглядите-ка на нас,
Хорошая мы парочка!
Увидел плут, как хоронили в том городе покойников: впереди выкатывались ложечники с гармонистами, вприсядку пускаясь перед процессией, рассыпая удалую дробь по коленам до самого кладбища. Следом гуляли, распевая, провожатые, приказано было лепить румяна на самих усопших, с тем, чтобы даже их вид был праздничным. Сама же дорога на кладбище сделалась в городе самой развеселой – дня не бывало, чтоб не свистели по ней соловьями, не заливались жаворонками. Так все гремело и веселилось; кузнецы распевали, поколачивая долотами, бабы приплясывали за базарными прилавками. Приплясывал и пройдоха:
– На что была на Руси удивительна прежняя жизнь, но такого и при царе не удумали – провожать покойничков под балалайки. Ай да Веселия – неужто до нее добрался?
Загулял и он нешуточно. Когда говорили ему, чтоб попридержал свой язык, отвечал со смехом:
– Где это видано, чтоб крутили чекисты руки у пьяного гуляки? Где видано, чтоб пьянчужке вырвали язык за его брехню? Бойтесь вы, сторонящиеся гулящих людей! Страшитесь вы, шарахающиеся от кабаков – они же место безопасное на Руси. Что возьмешь с бесштанного теребня – веселье на душе его, и забывает о грешной землице, все по небу перебирает ногами. Кто же с таким гулякой схватится? Всплакнет он лишь оттого, что опустел штофик, разбилась бутыль – об этом лишь и печалится! Любят у нас беспорточных гуляк – лишь их языки и развязаны. Не опора ли новой власти кабацкие гуляки? Проживет разве без них Веселия?
И напевал при этом, подмигивая:
– Калина – малина.
Нет штанов у Сталина.
Есть штаны у Рыкова,
И те Петра Великого.
От него шарахались как от чумы. Лишь кабацкие завсегдатаи, беззубые бабы и мужички со сливовыми носами подпевали и пускались в пляс. Был в кабаках дым коромыслом, сюда соглядатаи не заглядывали, здесь и так с утра до ночи шло веселье. Твердил плут, будоража спившихся людишек, прислушиваясь к песням по дороге на кладбище:
– Люба, люба мне Веселия!
7
Некий агитатор на площади собрал под знаменами толпу. Рассказывал он открывшим рты про заводы, которые такими строятся, что в начале недели можно войти и лишь к воскресенью достичь конца их! И захлебывался про железных чудищ, которые по земле ползут, подобно гусеницам, и каждое заменяет сто коней, тащит за собой преогромный плуг, за раз вспахивая целое поле! Поведал также про чудо-корабль – снарядом выпускает его пушка величиной с дом и несется тот снаряд за сто верст. Всякий раз агитатор прибавлял: «Вот какое чудо дивное нами делается! Чем мы нынче не удивительная страна?»
Плут, затесавшись в толпу, подначивал:
– У нас на Руси и собаки горчицу лижут! Один не выдержал:
– Врешь, сукин сын, пьяная твоя рожа, надсмехаешься! Про пушки с заводами я слыхивал, а вот чтоб собаки горчицу жрали, не было такого никогда. Брешешь, язык распускаешь!
Плут поймал тут же дворняжку, вытащил горчицы, да и намазал ей под хвостом. Та закрутилась и принялась слизывать, плут же приговаривал:
– Жаль, нет под рукой перчика – поглядели бы, как собаки и перец нынче пробуют!
8
В другой раз принялся бегать, хвататься за голову:
– Ой, комок перьев, а под ним-то ужас! Его спрашивали:
– Чего орешь? Алешка указывал:
– Напугал меня воробей на крыше чекистского дома!
Тогда одни от плута шарахались, другие, посмелее, пророчили:
– По ребрам твоим будет погуливать плетка. Смотри, дурак, навсегда упекут под эту крышу за такие слова.
На что тот смеялся:
– Где это видано, чтобы дурака упекали под крыши? Не дураки здесь одни повсюду разгуливают, не сиживают умные за решеткой? Закрывайте-ка свои уши, коли вы умники – подавайтесь от меня в стороны!
9
И взялся ночью безобразничать под комиссарскими окнами с ватагой собутыльников; орал попевки и терзал гармонику. Сам комиссар соскочил с кровати и вылез на балкон.
Пьяницы распевали песни столь громко, что невозможно было их слушать. Все дома в округе были разбужены. Так гудели и скакали ватажники, что не выдержал комиссар – приказал разошедшихся угомонить. Бросилась милиция на площадь – кого плетью протянули, кого успокоили зуботычиной. Все затихло, сам комиссар взялся разбираться и грозно спрашивал:
– Откуда такое к полуночи веселье? Алешка выскочил вперед:
– Не ты наказал хоронить с песнями да частушечными вывертами? Не ты указывал – радостны должны быть в новой стране и похороны?
Воскликнул комиссар:
– Кого вы, сукины дети, хороните? Плут ответил, не смущаясь:
– Ежели простых людишек принялись так провожать с музыкой, то мы, голытьба, подумали – как же тогда придется спроваживать знатных товарищей! Уж если на черни подзаборной вовсю наигрыши, и нет покоя балалайкам, то каков гром должен быть на настоящих проводах! Весь город должен тогда веселиться, отплясывать! Вот и решили заранее опробовать, чтоб не ударить лицом в грязь, когда помрет кто-нибудь из начальников! То-то его проводим, напляшемся!
– Ах, ты, – рассвирепел комиссар. И поднял было кулак – но вспомнил свой наказ и прикусил язык.
