На следующий день поволоклись на кладбище горожане хоронить, как и прежде, с горестными воплями. Вылез из кабака беспутный гуляка и, узнав – отменен прежний указ, – искренне тому огорчился: «Надобно, чтоб в Веселии и умирали-то, приплясывая».
Сказали ему:
– Шел бы ты работать. Повсюду теперь новые порядки. С буржуями, кулаками управились, будут хватать бездельников! Добром не захочешь трудиться – поволокут силою.
На то возражал Алешка:
– Разве я, граждане, языком не работаю? Пляской я утруждаю свои ноги, а бедные мои пальцы вовсе стерлись на кнопках гармоники! Разве то не труд? – каждый день терзать свою глотку? Семь потов стекает с меня, шатаюсь к вечеру от такой усталости не хуже последнего каменщика! Ему сказали:
– Баламут! Шалаполка! Твой длинный язык завяжут узлом. Подвесят тебя, непутевого!
Алешка протестовал:
– Где это видано, чтоб непутевого подвешивали? У нас тех отлавливают, кто по путям-дорогам разгуливает!
10
Однако недолго он гоголем хаживал! Отловили чекисты праздного гуляку:
– Отчего не трудишься на наших стройках? На какие такие доходы набиваешь себя хлебом, наливаешься вином?
И поволокли плута на суровый допрос. Как ни вырывался, ни отнекивался, железной была хватка стражников. Дали ему для начала пинков за бродяжничество, подбавили кулаками за безделие:
– Поглядите-ка на ражего мужика! Это он нам-то канючит, что увечный да раненый, а у самого отъевшаяся рожа.
Рыдал Алешка:
– Помилосердствуйте, товарищи! Не ведаю – отчего я попал в подвалы, ознакомился с кутузкой, происхождения я вовсе незнатного, славлю повсюду в кабаках новую жизнь! Рад я вашему царству! Отпустите меня на четыре стороны.
– Ах ты, сукин сын! – отвечали. – Затеяли мы фабрики-заводы, а ты прохлаждаешься. На тебе пахать да мешки возить надобно.
И направили плута зачинать заводы и фабрики, пригрозили – если попытается сбежать – осудят его со всей строгостью как врага и кулацкого пособника. Наградили нового работника тачкой, одарили его лопатой:
– Ты не рад ли очищающему труду? С плачем поволокся Алешка на котлован и, рыдая, приговаривал:
– Страшнее адовой муки мне тачка с киркой. Пострашнее самого голода возить на спине кирпичи, ворочать глину да камни. Отпустите меня, товарищи!
Ему пригрозили:
– Из тебя самого сделаем глину! И взялись погонять плута, присматривать за ним. Горестно он возопил:
– Поистине, нет Веселии на земле! И тому убивался.
11
А в лагерь, где сидел монах, прибыл новый начальник. Принялся похаживать по подвалам, заглядывать в ямы и расспрашивал, кто сидит еще там и жив. Ему сказали:
– Монах один дожидается смерти. Сидит до той поры, пока не выдумают ему такую лютую казнь, какой еще никогда не было.
Заглянул начальник в ту яму и сказал:
– Сидение там хуже смерти! Отпустите его – отсидел он свое. Не верю, чтоб после этого не повредился в рассудке.
Исполнили приказ услужливые слуги, расковали монаха, из ямы подняли, пришептывая:
– Повезло тебе – новая метла метет по-новому. Убирайся, если сможешь ходить, отсюда подобру-поздорову.
Монах же не мог и шагу сделать. И не видели его глаза, отвыкшие от дневного света. Смеялись над ним:
– Вот брыкается, точно новорожденный телок. В пору ему ставить подпорки, дать поводыря на дорогу.
Монах сказал:
– Сам готов ползти с проклятого места. Ему сказали:
– Ту т сто верст до ближайшей дороги – куда тебе, слепому. Не сгинул чудом в яме, стоит лишь выйти за лагерные ворота – сгинешь. Уже осень, и повсюду волчьи стаи, и нет человеческого жилья.
Он сказал:
– Поставьте меня за воротами лицом на восток.
Тогда поставили его, ослепшего. Охранники ему удивились, иные говорили:
– Растащут его кости волки. Он же, упав от слабости, пополз.
Сказал тогда новый начальник:
– Дайте провожатого монаху! Хоть он и враг, но достоин того, чтоб его вывели на дорогу.
И послали конного чекиста, который, не слезая с коня и особо себя не утруждая, накинул на ослепшего аркан и потянул за собой, лишь тогда останавливаясь, когда вовсе тот принимался волочиться по земле.
Отошли у монаха глаза и хоть наполнялись слезами, но вновь разлился перед ним свет. Он молился, благодаря Господа. Охранник, усмехаясь на молитвы, спросил:
– Раз ты такой благочестивый, и рай для тебя уже дожидается, не покажешь-ка мне дороги в ад?
Вздохнул изможденный:
– А разве можешь ты, будучи зверем, уразуметъ эту тайну?
Чекист, рассвирепев, схватился за саблю и уже вытащил ее из ножен. Когда же замахнулся, воскликнул горько монах, показывая на саблю:
– Вот она, дорога туда прямешенька! Не быстро ли подобрался по ней к самой бездне русский народ?
Чекист, удивившись, спрятал оружие. Вывел блаженного и отпустил, как было велено – тот пошел по дорогам с котомкой.
1
Долго ли, коротко – вновь товарищи повстречались!
Сбежал плут с великой стройки и побирался, прикинувшись слепцом. Монах же едва волочил ноги – брала при виде его жалость даже самого беспощадного чекиста.
Воскликнул плут:
– Неужто жив? Не содрали с тебя кожу, не посадили на кол, языком твоим не накормили собак? Едва узнал тебя: как постарел, и борода твоя уже седа! Ну, отыскал на дорогах Бога? Нет, видно только набрал старых подков себе на счастье!
Ответил монах, опираясь на клюку:
– Какова она-то, Веселия?
И смолчал хитрец, прежде резавший языком, точно бритвой. Увидали оба, как постарели, – некуда было им приткнуться.
2
Все стало серым в то время от солдатских шинелей, клубилась повсюду пыль, и вновь дороги были забиты пехотными полками. Запевалы надрывались «пташечкой».
А плут бранил монаха:
– На что потратил свою жизнь, блаженный? Отсидел в яме долгие годы! Сподобился видеть хоть одного святого? Хоть малого ангела? Что высмотрел в своих небесах? Ничего, кроме дождя и снега! Я-то хоть поел, попил всласть, потаскался за бабенками, а что тебе вспомнить, убогому? Хоть бы наградил Николай Угодник за такие страдания, вознес бы на небо – так нет! Все одно для грешника, праведника. Черви всех отведают с аппетитом. Самого венценосца-царя земля проглотила, не подавившись!
Монах воскликнул:
– На небесах мученик-венценосец! Плут усмехался, притоптывая:
– Скорее ближе он к Рогатому, чем к Петру с его ключами!
3
Оказались праведный с мошенником в толпе беженцев; тянули несчастные беглецы с собою скарб и плакали о разоренных жилищах. В небе, между тем, плыл тяжелый гул. Спрашивал плут товарища:
– Не спешат то твои ангелы?
Услышав насмешки пройдохи, накинулись на него заплаканные женщины:
– Или не знаешь ты, что гудит в небе?
– Ну, как не быть самим ангелам? – отвечал. – Вот и кресты раскинуты на их крыльях.
Затрясли кулаками беженцы перед его носом:
– Ты еще, побирушка, издеваешься? Началась война с самим Гитлером – и вновь нет нашему горю ни конца, ни края!
Захотели плута побить – да принялись с неба сыпаться бомбы. Разбежались все кто куда. Тянул и плут товарища к обочине:
– Вспомнил, видать, милосердный Господь о своем народе, коли наслал такие подарочки. Прячься! Смахнет благодать Господня твою голову – не помогут и молитвы!
Он боялся:
– Если наскочат на тебя Божьи подарки, то уж точно приласкают и меня, грешника.
4
И был ад – бомбы сыпались, точно горох! Гремели повсюду пушки, горели деревни да села. На полнеба поднимался огонь, вздымались его языки и лизали сами облака. Прибавлялось им толп, повсюду брели несчастные, все в один голос выли о горе! А плут бубнил упрямо:
– Видно, слабы твои молитвы! Не слышат их апостолы. Господу скучно пыль глотать, расхаживая по Руси. Куда нынче с тобой ни отправимся, все будет без толку.
Горел крест на груди монаха – и никто не мог уже сорвать его. Твердил праведный:
– Быть Богу на дорогах. Им кричали:
– О чем спорите? Пропадает сама страна. Многие уже побиты. Спасайтесь! Бегите!
А пройдоха все оборачивался к монаху:
– Куда девал ты трубу? В самый раз дудеть в нее, прочистить уши Михаилу Архангелу. Отчего не таскаешь с собой колокол?
Монах отвечал:
– Будет Он на дорогах. Тот, кто встречал обоих в ту лихую годину, решал:
– Оба они выжили из ума!
5
Явились монах с плутом в Ленинград. Не успели вздохнуть – обложили тот город блокадой, не осталось в нем ни куска хлеба для калик. А там подоспела зима, какой раньше не видывали; промерзли реки до самого дна, затрещали морозы. И лежали по домам, улицам неубранные мертвецы, потянулись к вырытым ямам подводы, доверху было на тех подводах мертвого народа.
Монах, вспомнив старое, поковылял к могилам-ямам провожать, отпевать покойников. А там высились уже стены, выложенные из замороженных мертвецов – и все прибавлялось их! Не было уже числа свозимым.
