46.
– Я болен, но не слишком, – сказал Дядя Катрин Текаквиты.
– Позволь тебя крестить, – сказал Черное Платье.
– Пусть ваша вода на меня не капает. Я видел, многие умерли после того, как на них капнула ваша вода.
– Они теперь на небесах.
– Для французов небеса – подходящее местечко, но я хочу быть с индейцами, ибо французы не дадут мне поесть, когда я туда попаду, а французские женщины не лягут с нами под тенистыми пихтами.
– Мы все от одного Отца.
– Ах, Черное Платье, если б мы были от одного Отца, мы бы не хуже вас знали, как делать ножи и куртки.
– Послушай, старик, в пустоте моей ладони – таинственная капля, которая может вырвать тебя из скорбной вечности.
– А там, на небесах, охотятся, воюют, устраивают пиры?
– О, нет!
– Тогда я не пойду. Ленивым быть дурно.
– Адский огонь и демоны-мучители ожидают тебя.
– Зачем вы крестили нашего врага гурона? Он придет на небеса раньше и выгонит нас, когда придем мы.
– На небесах всем найдется место.
– Если всем найдется место, Черное Платье, почему тогда вы так ревниво охраняете вход?
– Осталось мало времени. Ты определенно попадешь в ад.
– Осталась куча времени, Черное Платье. Если мы будем разговаривать, пока куница не подружится с кроликом, мы не порвем нить времени.
– Твое красноречие – от дьявола. Тебя ждет огонь, старик.
– Да, Черное Платье, маленький призрачный костер, вокруг которого собрались тени моих родственников и предков.
Когда иезуит оставил старика, тот позвал Катрин Текаквиту.
– Сядь рядом.
– Да, Дядя.
– Убери одеяло, что покрывает меня.
– Да, Дядя.
– Посмотри на это тело. Это старое тело могавка. Посмотри внимательно.
– Я смотрю, Дядя.
– Не плачь, Катрин. Сквозь слезы плохо видно, и хотя то, что мы видим сквозь слезы, ярко, все же оно искажено.
– Я буду смотреть без слез, Дядя.
– Сними с меня всю одежду и смотри внимательно.
– Да, Дядя.
– Смотри долго. Смотри внимательно. Смотри, смотри.
– Я сделаю, как ты скажешь, Дядя.
– Времени полно.
– Да, Дядя.
– Твои Тетки подглядывают сквозь дыры в бересте, но ты не отвлекайся. Смотри и смотри.
– Да, Дядя.
– Что ты видишь, Катрин?
– Я вижу старое тело могавка.
– Смотри, смотри, и я скажу тебе, что случится, когда дух начнет покидать мое тело.
– Я не могу слушать, Дядя. Я теперь христианка. О, пусти руку, больно.
– Слушай и смотри. То, что я скажу, не обидит ни одного бога, ни твоего, ни моих, Мать Бороды или Великого Зайца.
– Я буду слушать.
– Когда в ноздрях моих не будет больше ветра, тело моего духа начнет долгое путешествие домой. Пока я говорю, смотри на это сморщенное, покрытое шрамами тело. Прекрасное тело моего духа отправится в трудное, опасное путешествие. Многие не завершают его, но я завершу. Я пересеку коварную реку, стоя на бревне. Дикие пороги попытаются скинуть меня на острые камни. Громадная собака будет кусать за пятки. Затем я последую прямой дорогой между танцующими валунами, они сталкиваются друг с другом, и многие будут раздавлены, но я протанцую с валунами вместе. Смотри на это старое тело могавка, пока я говорю, Катрин. Возле дороги стоит хижина. В хижине живет Оскотарах[117], Протыкающий Голову. Я склонюсь пред ним, и он вынет мозги из моего черепа. Такова необходимая подготовка к Вечной Охоте. Смотри на это тело и слушай.
– Да, Дядя.
– Что ты видишь?
– Старое тело могавка.
– Хорошо. Теперь укрой меня. Не плачь. Я сейчас не умру. Мне приснится лекарство.
– О, Дядя, я так счастлива.
Как только улыбающаяся Катрин Текаквита вышла из длинного дома, злобные Тетки накинулись на нее с кулаками и проклятиями. Под их ударами она упала. «Ce fut en cette occasion, – пишет преподобный Шоленек, – qu'elle declara ce qu'on aurait peut-etre ignore, si elle n'avait pas ete mise a cette epreuve, que, par la misericorde du Seigneur, elle ne se spuvenait pas d'avoir jamais terni la purete de son corps, et qu'elle n'apprehendait point de recevoir aucun reproche sur cet article au jour du jugement»[118].
– Ты выебла своего Дядю! – орали они.
– Ты открыла его наготу!
– Ты взглянула на его орудие!
Они приволокли ее к священнику, преп. де Ламбервилю.
– Вот вам маленькая христианка. Выебла собственного Дядю!
Священник выставил завывающих дикарок и обследовал юную девушку, растянувшуюся перед ним в крови на земле. Удовлетворившись, поднял ее.
– Ты живешь здесь, как цветок среди ядовитых колючек.
– Благодарю, отец мой.
47.
Давным-давно (кажется мне) я проснулся в постели от того, что Ф. дергал меня за волосы.
– Пойдем, друг мой.
– Сколько времени, Ф.?
– Лето 1964-го.
На лице его играла странная улыбка, какой я раньше никогда не видел. Не могу объяснить, но она меня смутила, и я скрестил ноги.
– Вставай. Мы идем гулять.
– Отвернись, пока я буду одеваться.
– Нет.
– Пожалуйста.
Он сдернул простыню с моего тела, еще тяжелого после сна и мечтаний о потерянной жене. Медленно покачал головой.
– Почему ты не слушался Чарльза Аксиса?
– Прошу тебя, Ф.
– Почему ты не слушался Чарльза Аксиса?
Я сильнее сжал бедра и положил на лобок ночной колпак. Ф. безжалостно разглядывал меня.
– Сознайся. Почему ты не слушался Чарльза Аксиса? Почему ты не послал купон в тот далекий день в приюте?
– Оставь меня в покое.
– Только посмотри на свое тело.
– У Эдит не было жалоб на мое тело.
– Ха!
– Она что-то говорила тебе про мое тело?
– Массу всего.
– Например?
– Она говорила, что у тебя наглое тело.
– Что это, к чертовой матери, означает?
– Сознайся, друг мой. Сознайся насчет Чарльза Аксиса. Сознайся в грехе гордыни.
– Мне не в чем сознаваться. А теперь отвернись, я оденусь. Слишком рано для твоих дешевых коанов.
Он молниеносно выкрутил мне руку в полунельсоне[119], выдернул меня из ностальгической постели и отволок к высоченному зеркалу в ванной. Таинственным образом ночной колпак прицепился к жесткому комку лобковых волос. Я закрыл глаза.
– Ой!
– Погляди. Погляди и сознайся. Сознайся, почему ты игнорировал Чарльза Аксиса.
– Нет.
Он сдавил свой профессиональный захват.
– О, о, о, пожалуйста. Помогите!
– Правду! Ты пренебрег купоном из-за греха гордыни, не так ли? Чарльза Аксиса тебе было мало. В своем алчном мозгу ты лелеял невысказанное желание. Ты хотел быть Голубым Жуком. Ты хотел быть Капитаном Марвелом. Ты хотел быть Гуттаперчевым Человеком. Робин[120] был для тебя недостаточно хорош, ты хотел быть Бэтменом.
– Ты сломаешь мне спину!
– Ты хотел стать Суперменом, никогда не бывшим Кларком Кентом[121]. Ты хотел жить на обложке комиксов. Ты хотел быть Ибисом Непобедимым, никогда не терявшим своего Ибижезла. Ты хотел, чтобы в небе между тобой и миром было написано ТРЕСЬ! ХРЯСТЬ! БЗДЫНЬ! ЫЫЙГ! ЫЫП! Стать Новым Человеком всего за пятнадцать минут в день – это для тебя совершенно ничего не значило. Сознайся!
– Больно! Больно! Да, да, я сознаюсь. Я хотел чудес! Я не хотел взбираться к победе по лестнице из купонов! Я хотел проснуться однажды с Рентгеновским Взглядом! Я сознаюсь!
– Хорошо.
Полунельсон превратился в объятие, и он притянул меня к себе. Очень ловкими были мои пальцы – там, в фаянсовом полумраке ванной моей тюрьмы. Расстегивая верхнюю пуговицу на его узких штанах без ремня, я смахнул ночной колпак. Он лежал между моими ногами и его туфлями, как осенний лист смоквы из нудистской утопии. Странная улыбка не покидала сочный рот Ф.
– Ах, друг мой, я так долго ждал этого признания.
Рука об руку мы шли по узким портовым улицам Монреаля. Мы смотрели, как огромные лавины пшеницы рушились в трюмы китайских балкеров. Мы видели геометрию чаек, что описывали правильные круги над вершинами мусорных куч. Мы наблюдали за огромными лайнерами, что уменьшались, ревя гудками вниз по Святому Лаврентию, превращались в сияющие берестяные каноэ, потом в белые шапки, потом в лиловый туман далеких гор.
– Почему ты все время так улыбаешься? У тебя лицо не болит?
– Я улыбаюсь, поскольку считаю, что достаточно тебя научил.
Рука об руку взбирались мы по улицам, ведущим на гору Мон-Рояль, которая и дала имя нашему городу. Никогда раньше магазины на улице Святой Катрин не цвели так ярко, а дневная толпа не клубилась так весело. Мне казалось, я вижу это впервые: краски дикие, будто первые всполохи краски на белой коже северного оленя.
– Давай купим вареных хот-догов в «Вулворте»[122].
– И съедим их на брудершафт, рискуя обляпаться горчицей.
Мы пошли через улицу Шербрук, на запад, к английской части города. Напряжение ощутилось сразу. На углу парка Лафонтен мы услышали лозунги демонстрантов[123].
– Quebec Libre![124]
