Водитель Потапыч, присевший передохнуть, не ответил. Видно, к вопросу этому слишком привык.
– Правда, приезжают они, – язвительно продолжал этот врач-обличитель, – все равно на час позже, чем мы… когда мы час уже больного откачиваем. Маринка! Кардиограмму!
Толстая, да и не очень молодая Маринка раскрыла чемоданчик-кардиограф. Стала прицеплять к отцу датчики.
– Куда? Этот на ногу!
Щелчок. И поползла лента с загадочной линией, пиками и провалами.
– Ну что?
– Ничего.
– Нормально?
– Абсолютно ничего нормального.
– Вы что? Издеваться сюда приехали? Перед вами человек!.. Всю Россию кормил!
– Чем это?
– Кашей. И хлебом.
– Агроном?
– Селекционер. Сорта выводил. Проса. Ржи. Кок-сагыза даже, одно время.
– Как зовут?
– Георгий Иваныч.
– Иваныч! – Он тронул отца за плечо. – Мой отец тоже рожь сеял!
Невель, такой город, слыхал? До тридцати центнеров на гектар у него выходило. Нормально?
Отец не двигался и не отвечал – даже на такой существенный для него вопрос.
– Ну что, Иваныч? Путешествовать поедем?
Слипшиеся губы отца разлепились. Может, это вылетело “да”?
– Крепкие мужики тут есть? – Доктор энергично повернулся. – А то мне напрягаться нельзя. Недавно я тут уже напрягся! – Он сдвинул на секунду очки и как-то весело продемонстрировал правый глаз с красными лопнувшими сосудами. – Вот так!
Я сбегал в соседние дома и привел “крепких мужиков” – Петю
Кожевникова и Колю Крыщука. Врач с водителем тем временем подогнали железную каталку к крыльцу, а возле кровати на полу расстелили толстую оранжевую клеенку с деревянными ручками по углам.
– Взяли – двое под руки, двое за ноги. Переложили вниз!
Мы с водителем брали отца под мышки. Тут меня вдруг прошибла слеза – я вспомнил, как недавно совсем мы боролись с ним тут, когда он пер неизвестно куда – какой крепкий, упрямый был мужик – не перебороть.
И вдруг словно “выветрился” весь – совсем невесомый и слабый! Но ярость, слава богу, еще осталась прежняя – он вывернулся из наших рук и сел, всклокоченный, в сбившейся одежде, прерывисто дыша. Стал что-то нашаривать возле кровати, яростно отпихивая расстеленную клеенку ногами в приспущенных носках.
– Иваныч! Не шали! – рявкнул доктор.
Отец, продолжая шарить возле кровати, глянул на него, потом на меня абсолютно безумными, белыми глазами. В его руках, ставших уже в два раза тоньше, чем были, вдруг оказалась ярко-желтая пластмассовая, с мультипликационным зайчиком на ярлыке банка какао.
– На! На! Тебе! Тебе! – страстно залопотал он, тыча ее мне в руки.
– Бери, раз батя дает! – скомандовал доктор.
Я взял, некоторое время в растерянности подержал банку в руке, потом поставил на стол, заваленный папками и листами. Может, это последнее, что он видит в жизни… И это не самое худшее, что можно увидеть носледок.
И он закрыл глаза. Мы переложили его на клеенку на полу, взялись за ручки. Медленно ступая, спустились с крыльца. И водрузили его на каталку, скрипнувшую пружинами. Все как-то расступились, и я покатил отца один. Левая рука его свесилась с каталки и прошлась по колючим свисающим колосьям. Сжалась – и разжалась. Вместе с водителем мы вдвинули отца в “скорую”. Выехали за ограду. Я сидел на стульчике рядом с отцом, держал его за руку и смотрел через незакрашенный верх стекла на синее небо, сосны, наклонные столбы солнечного света, словно пытаясь передать эту картину ему. Выехали на шоссе. Свернули налево.
– Разве не в Зеленогорск едем? – вырвалось у меня.
– Я уже говорил тебе про Зеленогорск! – глянув из кабины через окошечко, сказал врач.
– Но такого вот… заслуженного… должны и в Сестрорецке принять, – жалобно произнесла медсестра, сидящая со мной рядом.
– Мой отец тоже был заслуженный, а умер в своей хатке, как пес! – рявкнул доктор.
Появился высокий ступенчатый дом (называемый в народе “бронтозавр”) на берегу Разлива. Остался лишь один поворот…
– Ну все! Я договорился! Бывай! – Доктор “скорой” тряхнул мне руку.
– Спасибо тебе… Ты настоящий мужик! – только успел пробормотать я, и он умчался.
Тем не менее после этого отец еще час лежал в накаленной солнцем, чистой и красивой комнатке “Приемного покоя”, и никто не приходил за ним. Дежурная, не перестающая что-то деловито писать, на мои все более нервные вопросы отвечала одно: “Вашего отца должен осмотреть главный врач и решить, что делать… Но пока главного нигде не могут найти”. За это время привезли и увезли шестерых – более молодых и, видимо, более нужных стране. Я понимал, что дело не в поисках главного – просто где-то там решается довольно существенный вопрос: брать или не брать? А если – “не брать”?.. Но жизнь все же милостива
– наконец явился огромный санитар, в майке и наколках, но зато с огромным крестом. Движения его были сильно затруднены алкоголем – он двигался словно против сильного течения. Так нынче выглядят ангелы.
Я вдруг представил, как смотрел бы сейчас на него отец, если б мог, и как весело и точно потом бы рассказывал. Всего за какие-то пять минут санитар одолел упрямое пространство и подошел к каталке. Отец лежал с закрытыми глазами, закинув голову и открыв рот.
– Этот? – произнес ангел.
Я кивнул. Он взялся за ручки каталки и вдруг мгновенно протрезвел.
Движения его обрели силу и четкость. Я еле поспевал за каталкой по коридору. Перед мутными стеклянными дверьми с надписью
“Реанимационное отделение” он остановился.
– Вам дальше нельзя! – строго и официально произнес он.
Я посмотрел на отца. Подержал его за щиколотку. Вдруг он открыл глаза – взгляд сейчас был абсолютно сознательный. Он тянул ко мне ладонь. Я дал ему руку. Он подвел ее к своему лицу и поцеловал запястье. И закрыл глаза.
Я сидел в коридоре. Вдруг за дверьми раздался какой-то грохот: он мне даже знакомым показался. “Батя лютует”? Хорошо бы, если так.
Вышел знакомый лысый доктор, который уже принимал нас тут (а точнее, не принимал). Еще отец почему-то решил, что это мой одноклассник. Он улыбался – что странно, вообще-то, при выходе из реанимационного отделения… Но, мне кажется, я понимал его.
– Ну, ваш отец!… – Он восхищенно покачал головой. – Извините… ни один орган уже не работает… но – дух! Мы таких называем -
“уходящие”, и вдруг он спокойно садится, валит при этом стойку с капельницей и вежливо сообщает, что он должен “идти на наряды”!
Извините, “наряды” – это распределение сельскохозяйственных работ и техники? А то мы тут заспорили с коллегами.
– А вы что… знаете его?
– Да. Я сначала его узнал… а потом уж тебя. Не помнишь – Валька
Спирин? На одной парте сидели!
Ну, батя! И тут оказался прав!
– Но вы… ты же кудрявый был!
– Ну… вот. – Он шутливо развел руками.
– Но ты же петь хотел!
– Ну… вот.
Мы помолчали.
– Так что… извините – пришлось зафиксировать его! – снова переходя на официальные позиции, произнес он.
– В смысле – привязать?
Этого он не потерпит.
– Скончался. В двадцать два пятнадцать.
– А я тут навез всего!
В Комарово я по заливу возвращался. Шел неторопливо – теперь уже не надо спешить! На асфальте тряслась от ветра пена. Давно я тут не был! Сколько понастроили всего!
Я вошел в его комнату в городской квартире. Вдохнул его едкий запах.
А он уже сюда не войдет. Чувствовал он это, когда уезжал? Я как его глазами смотрю… Открыл шкаф. Костюм. Рубашка. Галстук. Ботинки…
Сумка – в другом шкафу.
Над столом было его фото: отец в полосатой пижаме (так ходили тогда) на крымской набережной. Через парапет летит длинная волна, насквозь просвеченная низким солнцем, – отец, смеясь, отворачивается и закрывается от нее ладонью.
В столе его нашел еще несколько листков.
…Под конец жизни все чаще почему-то вспоминается детство. С самых первых дней моей жизни, проведенных в деревне, все производило на меня громадное впечатление, и главное – я обо всем хотел составить свое особое мнение, непохожее на мнение других. Я еще ползал в рубашонке по лавке, как вдруг заинтересовался содержанием блюдечка на столе, подтащил его к себе и, не раздумывая, выпил. Это был яд для мух. У меня сразу начались судороги, но судьбе не было угодно, чтобы я умер. Я прожил долгую жизнь. Но характер мой остался такой же – я все должен был попробовать сам и лишь тогда соглашался, но далеко не всегда.
Я рос очень впечатлительным, и жизнь моя запомнилась очень ярко с первых дней. Помню запах мятой травы. Вместе с отцом и другими мужиками мы лежим на траве и ждем, когда истопится баня. Садится солнце. Я еще плохо стоял на ногах, но, помню, полез бороться с соседским молодым мужиком. Он, конечно, сразу поддался, лежал на спине. Я радостно тузил его. А он хохотал: “Победил, Егорка, победил!” Этот момент, почему-то очень важный, я помню ясно, словно он был вчера.
