И еще куча всяких способностей – ай-ай-ай, просто куча – перед описанием которых мне хотелось бы рассмотреть вопрос о собственной агрессивности, представив ее на фоне агрессивности всеобщей.
Когда, скажите на милость, мужчина – тут я людей имею в виду – стал агрессивен?
Отвечаем: когда подвязал себе мошонку.
Потому что невозможно угрожать всему миру, если самая уязвимая часть твоего организма вынесена далеко наружу и болтается туда-сюда при бешеном беге, не говоря уже о том, что, прыгая с высоты в озеро, постоянно рискуешь расколоть яички о поверхность водной глади – тут я все еще о людях, – твердость коей с высотой неумолимо возрастает, из-за чего перед прыжком их следует взять в руки – тут я все еще о яйцах, – чтоб, срикошетив от воды, они не ударили наотмашь по лицу, поэтому необходимы все-таки штаны, в которых хорошо бы предусмотреть и карман для гульфика.
К слову говоря, самые кровожадные из дикарей, папуасы, до сих пор надевают на член берестяной колпачок, после чего кидаются друг на друга с боевыми топорами и уже потом, в спокойной семейной обстановке, с удовольствием поедают сочную печень врага.
То бишь я хочу сказать, что, если внезапно с мужчины сдернуть штаны, оставив на нем только верхнюю часть мундира, агрессивность его немедленно улетучится.
Представьте себе генерала, мясника или парламентария, а теперь по мановению волшебной палочки лишите его брюк. Генерал останется заикой, мясник станет рубить мясо нежно, чтобы не промазать, и всем вдруг станет ясна убогость и никчемность просвещенного парламентаризма.
Как мы видим, дело тут в наличии панталон.
Сними их со всего населения – и воцарится долгожданный мир.
Сверху будут эполеты, награды, отличия – всякие знаки Почетного легиона, а внизу – целиком невостребованный аргумент, обрамляющий волосатые ноги.
Хотя на самом-то деле слово «обрамляющий» мне не нравится.
Оно здесь не совсем подходит.
Вот если бы этот предмет шел по всему периметру обсуждаемой нижней части, тогда совсем другое дело, а так… можно попробовать слово «оттеняющий» – впрочем, сразу, я полагаю, это дело не решить.
У меня есть один знакомый – до колена большой ученый и дока в подобных делах – так он со мной совершенно солидарен: так просто не решить.
Нужно подумать.
И сделать это следует на родном русском языке, к великому нашему общему счастью, являющемся языком молодым, незастывшим, а посему в него можно вставлять что попало, а также как угодно переставлять слова, менять интонацию и тон предложения, из утвердительного делать вопросительное; можно расставлять акценты или избавляться от них; можно заверять, утверждать, объяснять, обещать, аргументировать, мотивировать, нести околесицу и говорить загадками, а потом можно все это похерить, ссылаясь на временное помутнение, молодость языка, его резвость и пыл.
А с пылу чего не сболтнешь.
Так вот о фаллосе и моей агрессивности: утром он встает надлежащим образом, и наладить агрессивность в подобном неудобье совершенно невозможно.
Таким образом, очевиднейший вывод: обнажение и эрекция – необходимейшие условия мира и демократии.
Не говоря уже о влиянии коитуса на разум – тут я все еще размышляю о людском разуме.
Ведь если предположить, что причиной совокупления, как и следствием оного, является достижение оргазма, то многочасовое перепиливание партнерши по ночам в поисках последнего с трудом укладывается в представление о разумности человеческой расы.
Хотя при чем тут представление о разумности? Может быть, все эти представления не более чем догадка, предположение, допущение в поисках первопричины на фоне кризиса самосознания, опирающегося на вольность математических построений, вздрагивание рассудка и паранойя логики.
То ли дело кошки. Соитие может происходить хоть по сто раз подряд и каждое завершается пипеточным оргазмом.
Вот где целесообразность, перетекающая в ум. Зачем пилить, если только вставил рожок – и уже оргазм.
При этом должен заметить, что, по моим неоднократным наблюдениям, минет – это любовь, притянутая за уши.
Все эти выводы стали возможны лишь только потому, что мой хозяин – он, бедняга, таковым себя полагает – всякий раз оставляет открытой дверь в спальню, и я с достоинством, столь угодным природе, прошествовав на свое законное место, на кресло, могу с него наблюдать человеческую любовь – то есть то, что они сами называют любовью во всех ее проявлениях, то есть то, что не зависит у них ни от времени года, ни от времени суток, ни, тем более, от флюидов.
Все эти движения, все эти «Ларисочка, тебе хорошо?» по моим скромным расчетам, не имеют ничего общего с потрясающим периодом ухаживания и восхитительных ласк, принятых в мире всего живого, от комара до удава, ибо только прелюдия, только томление достойны – это слово я уже где-то употреблял, ну да Бог с ним, на чем я остановился? Ах, да вот… после чего мне приводят самочку и заднюю ее часть пихают мне в нос, предлагая воспользоваться.
Тьфу!
Дорогие люди…
Нет, я, конечно, понимаю своего хозяина – он, бедняга, все еще считает себя таковым: после того как сам над подобным тебе существом, надломившись, осуществляешь акт типичного полового вандализма, до детерминизма ли тут!
А эти колыхания огузка!
И как тут не вспомнить философа Жиля Делеза, рассуждающего о концептах.
Как не вспомнить аристотелевскую «субстанцию», декартовское «когито», лейбницианскую «монаду», кантовское «априори», шеллингианскую «потенцию», бергсоновскую «длительность».
Задница, господа…
Задница, колеблющаяся в такт с противолежащей задницей, предполагает наличие субстанции, априори с помощью когито перетекающей в монаду, что само по себе подразумевает потенцию на фоне невероятнейшей длительности.
Пролог
Вас, я полагаю, уже восхитила моя начитанность, хотя я все еще слышу возгласы: «Ах, эти коты, что они могут!»
Мы можем все.
Долгими зимними вечерами, когда не тревожит либидо.
Видели ли вы когда-нибудь кота, в предвкушении великого удовольствия во взоре располагающегося на книге или на газете? Видели ли вы, как он это делает, с какой нежностью, теплотой и любовью к знаниям он готовит место – утрамбовывает и утаптывает?
Это настоящий чтец, ценитель завершенной фразы, наблюдатель сверкающей мысли, созерцатель озарения.
А все потому, что все мы, коты, читаем нижней своей частью, в отличие от людей мы потребляем знания животом, соприкасающимся через обложку с обожаемым чтивом.
Наш живот выделяет тепло, которое приводит атомы текста поначалу в смятение, в совершеннейшее волнение, а затем и в полное согласие с его собственными – живота – первокирпичиками.
Поймайте в глазах кота разгорающуюся негу, то есть то состояние неземного блаженства, когда атомы знания уже перекочевали и абсолютно перемешались с его личными атомами, когда уже невозможно отличить, где, собственно, кот, а где его знания об окружающем;
поймайте – и вот уже во взоре его появляется неукротимая томность – это значит, что под нами поэзия, что ее неистребимая сила выгнула нам спину, сдвинула с места печень, освободив стесненные до поры протоки желчи, и они хлынули теперь себе свободно и величаво,
а вот и внезапная туча омрачила чело – о-о-о… – то мы достигли патетической прозы, поучающей, воспитующей, перебивающей хребет всякому безобразию;
а вот и ласковое бесстыдство празднично засияло, будто листва или лужи после дождя, – это к нам просятся молодые журналистика, эссеистика, литературоведение и публицистика, -
все эти непростые популярные наблюдения, как, например, в книге интонаций и приоритетов Маруси Ушан «Пук и треск»,
тут наш автор,
время от времени тяготея к противоположностям и синтаксическому членению,
где постанывая, где поблеевая втайне,
различает прозу и стихотворную речь,
сообщая тем самым свое непредвзятое мнение не только посредством природного речевого аппарата, но задействуя сразу все свои органы чувств,
то есть совершая прозрение,
делает, наконец, открытие, раскалывая орешек, над которым бились многие замечательные люди: например, Якобсон…
и все-то это по кругу, сменяя друг друга.
Вселенная в этот момент заключена в его взоре – тут мы снова возвратимся к коту – потому как коловращенье корпускул, их стекание и растекание, разъятие и радостное вновь соединение в нерасторжимое целое – ее суть, ее глагол, ее стержень, ее жупел, ее дикое ржанье…
