Алекс Тарн - Гиршуни

— Ты что, дура? — обиженно спросил мальчик и повернулся уходить.

— Погоди, — сказала я. — Я не над тобой смеялась. Я потеряла ключ и испугалась.

— Испугалась? Чего?

— Не знаю… — пробормотала я с тем беспомощным выражением, которое безотказно действует на мужчин всех возрастов. — Страшно…

Конечно, мне уже было не страшно — ведь ровно минуту назад я перестала бояться раз и навсегда. Мне просто не хотелось, чтобы он уходил, не хотелось — и все.

— Хочешь пойти ко мне? — неуверенно проговорил он. — Тебя зовут Маша, я знаю.

Мальчик выжидательно посмотрел на меня, и тут я вспомнила. Он жил на четвертом этаже, в сорок восьмой квартире, которая находилась прямо над нами. Мы знали их как очень тихую семью. Обычно соседи сверху всегда слышны: кто меньше, кто больше, а кто и вовсе невыносимо. Музыка, радио, шаги, детский плач, семейная ссора, шумные гости… Этих же не было слышно в принципе, так, словно верхняя квартира пустовала. Мальчик ходил в ту же школу, что и я, но на два класса старше. Два года в десятилетнем возрасте — пропасть; стоит ли удивляться тому, что я не знала его имени? Во дворе он не появлялся… понятия не имею, как я его узнала вообще. Нужно было срочно что-то придумать, и я придумала.

— Ага, — сказала я. — Маша. А ты — Че.

Мальчик удивился.

— Почему Че? Сначала — Оно, теперь Че…

«Из-за чебурашкиных ушей! Че Бурашка!» — почти что выпалила я, но вовремя остановилась. Не годится обижать своих спасителей, особенно если не хочешь оставаться одной, без ключа, перед запертой дверью.

— Как Че Гевара, — сказала я вслух, изображая третьеклассную наивность. — У нас дома его портрет висит. Папа говорит, что это самый главный освободитель и защитник.

— Ну, а я-то тут при чем? — Че покраснел, незаметно подтянул живот и выпятил грудь.

Я чуть снова не расхохоталась.

— Ну как же… я вот боялась…

— Ладно, — перебил меня он, маскируя смущение грубостью. — Нечего тут. Пошли.

Так мы и подружились — я и мой Че, освободитель испуганных и угнетенных. Это была странная дружба. Настолько странная, что я ее даже немножко стеснялась. Ведь другие видели только очки, и уши, и всю его нелепую повадку, абсолютно не предназначенную для нормального общения. Что, в общем, понятно: на моей памяти Че не довелось спасать никого, кроме меня, да и то по чистой случайности. Не проходи он в тот день по лестнице, мы так бы никогда и не встретились. Думаю, это стало бы настоящей катастрофой для меня и для моего будущего. Потому что именно Че научил меня правильному взгляду на вещи.

Помню, как я в первый раз спросила его: «Почему ты думаешь, что это правильно?» — не помню уж, по какому поводу. Мы сидели тогда вдвоем на крыше нашего дома — мы всегда если встречались, то только вдвоем: из-за моего нежелания показаться рядом с ним на людях и из-за его полной неприспособленности к любой компании. Перед нами лежал безликий район уже начавших понемногу рассыпаться хрущевских блочных коробок, а за ним — железная дорога, лес и поля, которые серели по мере приближения к горизонту, как будто хотели притвориться небом.

— Почему? — переспросил Че и покосился на меня, словно прикидывая, стоит ли доверить мне столь важную тайну.

«Ну вот, — подумала я. — Сейчас наверняка разведет какую-нибудь школьную хреномуть. Как же! Они ведь в пятом классе уже физику проходят, задаваки…»

— А ты наклони голову, — сказал он. — Вот так. И слушай.

— Что слушать?

— Слушай, правильно или нет. Просто прислушайся получше.

Если бы я была года на два постарше, я бы наверняка посмеялась над ним, как смеялись над ним все вокруг. Но мне было десять лет, а ему двенадцать, и он проходил физику, химию и другие премудрости, которые еще и не снились мне, убогой третьекласснице. Плюс к этому он как-никак спас меня от страха. Поэтому я честно, хотя и недоверчиво, сделала, как он сказал: наклонила голову и прислушалась. Сначала я не слышала ничего, кроме недовольного бурчания паршивой школьной котлеты в животе. Помню, что я уже совсем собралась фыркнуть и послать Че куда подальше, как вдруг котлета смолкла, и откуда-то, непонятно откуда, отчетливо прошелестел ясный ответ, всего одно слово: «Правда…»

Я даже вздрогнула от неожиданности и осмотрелась вокруг: не прячется ли кто за вентиляционной будкой? Нет, никого. Мир улыбался, выжидательно погладывая на меня и обмахиваясь, как веером, серебристыми метелками тополей. На станции за линией домов свистнула и застучала копытами набирающая ход электричка.

— Ну что? — поинтересовался Че. — Слышала?

— Подожди… — остановила его я. — Я хочу еще…

— Э, нет, — засмеялся он. — На один вопрос — один ответ. Он тебе не попка, чтобы повторять. Да и зачем? Умному и одного раза достаточно, а дураку, сколько ни долдонь, все равно не поможет.

— Он? Кто — «он»?

— Как это «кто»?.. — Че вскочил и обвел руками вокруг себя. — Он! Ты что — не видишь?

Я посмотрела и увидела. Ну конечно. Это он, мир, нашептывал правильные ответы. Все — и пустырь, и школа, и серые растрескавшиеся коробки домов, и небо, и тополя, и свистящий табун электрички, и неясный горизонт — все это звенело на одной и той же — правильной ноте, как одна струна, в такт, в унисон! Поразительно, что я не слышала этого прежде. Поразительно, что этого не слышал никто из моих знакомых, даже взрослые, даже родители… никто, кроме этого некрасивого, нелепого очкарика! Но почему он, почему? — Возможно, именно в силу его безобразия и нелепости: для бедного Че, изгнанного отовсюду, вернее, не принятого нигде, просто не существовало иного выхода, как искать значения и смыслы вовне, а не внутри человеческих амбиций и комбинаций…

Так или иначе, но он нашел, а я… я воспользовалась. Но в этом ведь нет ничего плохого, правда? В конце концов, это был его свободный выбор — рассказывать мне о правильных вещах. Не мог же он врать лишь для того, чтобы скрыть эту премудрость! Тем более что я, по его же словам, была чрезвычайно способной ученицей.

— Ты удивительно подходишь миру, — говорил Че, блестя своими очками. — Ты такая же красивая и соразмерная, как он. Вы просто созданы друг для друга.

— Ага, — смеялась я. — Когда вырасту, выйду за него замуж.

Уши у него вспыхивали, как неоновая реклама на универмаге. Че вообще очень болезненно воспринимал любые разговоры о моем будущем или о моих отношениях с мальчиками. Не знаю, на что он рассчитывал, с его-то внешностью. То есть знаю, но… Но в конце концов, всему есть предел. Дружба дружбой, а любовь… Нужно сказать, что у меня никогда не было недостатка в поклонниках, никогда. Я ухитрялась скрывать их существование от Че лет примерно до девятнадцати. Да, до девятнадцати. А потом рано утром он спускался по лестнице и увидел, как я расстаюсь у двери со своим тогдашним кавалером — родители уехали на дачу, ну и… Мы были так поглощены прощальным поцелуем, что не услышали шагов: Че всегда ходил тихо-тихо, словно боялся нарушить равновесие мироздания. Поэтому я не смогла рассмотреть выражение его лица. Наверное, это к лучшему — одним ужасным воспоминанием меньше. Достаточно того, что у меня в памяти остался его затылок с едва намечавшейся плешью — он начал лысеть очень рано. Больше мы не встречались.

Тип записи: комментарий

Машенька, а календарь? Вы обещали рассказать про календарь.

Тип записи: комментарий

Ах, да, милая Антиопа, я и забыла. Этому календарю меня научил тоже Че. Он говорил, что мой день рождения приходится на день счастья. Знаете, такого полного, ничем не замутненного, когда все сияет — и внутри, и снаружи. У Вас ведь бывает такое, правда? Ну, вот, например, если Вы с любимым. У Вас ведь, наверное, есть любимый?

Тип записи: комментарий

Вы меня извините, но я на такие вопросы отвечать не намерена. Кому какое дело — есть у меня любимый или нет?

Тип записи: комментарий

У ей дуло ат пулимета — любимай, пардон май френч. Вы, Машинька, ваще — нашли с кем а люпви расгаваревать. Ана ж сапок салдаццкий, а ни деффка. Лутше мне атветте: и скока вам гатков па этаму вашиму калиндарю?

Тип записи: комментарий

Господин Жуглан, я бы очень просила Вас воздержаться от грубостей в моем блоге. А лет мне сильно за двести. Точного числа я не помню.

Тип записи: комментарий

Гы… стараваты вы, душинька, стараваты…[2]