В июле проходил франко-американский фестиваль. Боб его обожал, Пэм тоже. Четыре вечера подряд в парке шли концерты, и канадские старушки вместе со своими работягами-мужьями приплясывали под громкую музыку ансамбля «C’est si Bon». Барбара туда никогда не ходила, она не общалась с канадскими французами, работавшими на одной фабрике с ее покойным мужем, и ее не влекли ни танцы, ни музыка, ни шумное веселье. Зато остальные Берджессы этот фестиваль не пропускали. С Джимом рабочие всегда хотели обсудить забастовки и вопросы профсоюзов, так что за вечер он успевал поговорить со многими. Пэм и сейчас помнила, как он, склонив голову, слушал людей и похлопывал их по плечу. Уже тогда он вел себя как политик, которым собирался стать.
С выбором лака Пэм ошиблась. На ногтях он смотрелся не так, как в баночке. Да и разве уместен осенью цвет спелой дыни? Кореянка подняла на нее глаза, застыв с маленькой кисточкой над пальцем ноги.
– Все хорошо, – сказала Пэм. – Спасибо.
Она глядела, как ее ногти приобретают жуткий («французский») цвет, и думала о том, что уже пятнадцать лет, как Барбары Берджесс не стало. Она не увидела, что Джим ее теперь знаменит, Боб разведен и бездетен, у Сьюзан родился придурковатый ребенок и ушел муж. А Пэм вот сидит с оранжевыми ногтями в городе, в котором Барбара была лишь однажды, когда Джим работал в окружной прокуратуре Манхэттена. И как же этот город ей тогда не понравился!.. Пэм шевелила губами, вспоминая. Они с Бобби уже переехали сюда, и Барбара боялась нос высунуть из их квартиры. Пэм развлекала ее, потешаясь над Хелен, которая недавно вышла за Джима и лезла из кожи вон, чтобы понравиться свекрови – предлагала сводить ее в музей искусств Метрополитен, на дневной спектакль на Бродвее, в чудесное кафе в Гринвич-Виллидж.
– Не понимаю, чем она его взяла! – шепотом говорила Барбара, лежа на кровати и рассматривая висящий над ней вентилятор.
– Тем, что она нормальная. – Пэм лежала рядом с ней, тоже уставившись в потолок.
– Это она-то нормальная?
– Ну, нормальная для Коннектикута.
– То есть в Коннектикуте это нормально – ходить в белых мокасинах?
– Они бежевые.
В следующем году Джим с Хелен переехали в Мэн, и Барбара к ней привыкла. Они поселились в часе езды от Портленда, так что все было не так уж плохо. Джим работал помощником генерального прокурора штата по уголовным делам. Он быстро приобрел репутацию человека жесткого и порядочного и прекрасно умел общаться с журналистами. В семье он прямо заявлял, что намерен податься в политику. Баллотироваться в законодательное собрание штата, занять пост генерального прокурора, потом стать губернатором. Все считали, что ему это по силам.
Прошло три года, и Барбара захворала. Болезнь сделала ее сентиментальной. Она говорила Сьюзан: «Ты всегда была мне хорошей дочерью. Вы все у меня хорошие дети». Сьюзан тихо плакала неделями напролет. Джим заходил в палату и выходил, не поднимая глаз. Боб был совершенно ошарашен, и лицо у него часто делалось как у маленького ребенка. От этих воспоминаний Пэм пришлось достать платок. И самое поразительное: через месяц после смерти Барбары Джим с Хелен и новорожденным ребенком переехали в роскошный дом в Западном Хартфорде. Джим заявил Бобу, что ноги его больше не будет в Мэне.
– Спасибо. – Пэм заметила, что кореянка выжидающе смотрит на нее, протягивая полоску ткани. – Большое спасибо.
Быстро кивнув, кореянка проложила полоску между пальцами Пэм, чтобы не смазался лак.
В Парк-Слоуп с деревьев нападало так много листьев, что дети играли в шуршащих кучах, хватали целые охапки и подбрасывали в воздух. Матери наблюдали за ними с бесконечным терпением. А вот Хелен Берджесс все раздражало. Она нервничала, когда люди на улице вдруг останавливались или шли не пойми как, и ей из-за них приходилось нарушать ритм собственного шага. Сама от себя не ожидая, она сердито вздыхала, если очередь в банке была слишком длинной, и говорила соседям: «Ну почему у них работает так мало операционистов?» В супермаркете она стояла в очереди в экспресс-кассу, считала покупки в тележке впереди стоявшего человека и еле удерживалась, чтобы не сказать: «У вас четырнадцать товаров, а тут написано до десяти!» Ей самой не нравилось быть такой нервной, Хелен всегда думала, что она выше подобных мелочей. Стараясь понять, откуда корни раздражительности, Хелен вспомнила: в день, когда они вернулись с Сент-Киттса, она разбирала вещи в одиночестве и вдруг схватила черную туфельку без каблука и швырнула ее через всю комнату. «Чтоб вас!» – воскликнула она. Потянуло взять белую льняную блузу и разорвать ее пополам. Она села на кровать и заплакала, потому что совсем не хотела быть человеком, который швыряется туфлями и кого-то за глаза ругает. Хелен считала, что злиться вообще недостойно, и учила детей не держать ни на кого зла и не ложиться спать не помирившись. Она почти не замечала, что Джим то и дело бывает зол, отчасти потому, что его гнев редко направлялся на нее, отчасти потому, что это была ее задача – успокоить мужа, и она справлялась весьма успешно. Но приступ гнева тогда, в отеле, вывел ее из равновесия. Хелен вдруг осознала, на кого именно ругалась, разбирая чемодан, – на Сьюзан и на ее чокнутого сына. И еще на Бобби. Они украли у нее отпуск. Они украли у нее время близости с мужем. Момент, когда Джим показался ей таким отталкивающим, никак не хотел стираться из памяти. И в то же время Хелен боялась, что и она в его глазах выглядит непривлекательно. Эти мысли ее удручали. Она чувствовала себя старой. И сварливой. И это было несправедливо, потому что на самом деле она не такая! В глубине души Хелен понимала, что счастливый брак возможен только тогда, когда пара счастлива в постели. Это как будто маленький секрет, который знают лишь двое. И хотя она никогда бы в этом не призналась, прочитанное в той книге – про домработницу, которая находила всякие зажимы для сосков и прочие подобные вещи – не давало ей покоя. Им с Джимом всегда хватало друг друга, они не нуждались ни в каких приспособлениях. По крайней мере, Хелен раньше так думала. Но кто знает, как принято у других людей? Много лет назад, еще в Западном Хартфорде она водила своих девочек в детский сад, и туда же приводил дочек один мужчина. Иногда он поглядывал на Хелен, и взгляд у него был такой мрачный, жесткий… Они не перемолвились ни единым словом, но Хелен чувствовала: он видит в ней трясину животной сексуальности. Хелен подозревала, что эта трясина есть где-то у нее внутри, и никогда к ней не приближалась – иначе она не была бы Хелен. Теперь же у нее порой закрадывались мысли, что уже слишком поздно, и эту свою сторону она никогда не узнает. Мысли, конечно, очень глупые, потому что она никогда бы не променяла свою жизнь ни на какую другую. Но ее всерьез беспокоило то, как на острове Джим отдалился от нее и часами играл в гольф или пропадал в спортзале. А теперь она дома, сидит на краю пустого гнезда, и никого, кроме нее, это не волнует.
Самое удивительное, ее обида на Берджессов никак не проходила. Шли дни, Хелен отправила детям подарки, купленные в отпуске – футболку и кепку сыну в Аризону с наказанием кепку обязательно носить, он ведь не привык к такому солнцу; свитер дочери в Чикаго, пару серег Эмили в Висконсин. Она оплатила накопившиеся счета, разобрала зимние вещи, убранные на лето. И пока она занималась всеми этими делами, ее злость на Берджессов то и дело вспыхивала с новой силой. «Вы меня обокрали, – думала она. – Обокрали!»
Однажды вечером Джим сообщил ей, что его могут попросить выступить на демонстрации в Ширли-Фоллс.
– Господи! – воскликнула Хелен. – Ну и какая будет польза от твоего выступления?
– Что значит, какая польза? Вопрос в том, захочу ли я выступать. Вполне очевидно, что если я все-таки решу выступить, от этого будет польза.
Джим ел грейпфрут, не положив на колени салфетку, и Хелен видела, что ее слова его задели.
– Спасибо, Эна, – сказала Хелен, когда домработница поставила на стол бараньи отбивные. – На сегодня вы можете быть свободны. Вас не затруднит убавить свет, когда будете выходить?
Невысокая симпатичная Эна кивнула, провела пальцем по панели управления, приглушая свет, и вышла из комнаты.
– Я впервые слышу об этой безумной идее, – произнесла Хелен. – Мне интересно, кто ее породил и почему ты не счел нужным поставить меня в известность.
– Я сам только сегодня узнал. Не знаю я, кто породил эту идею. Она просто возникла.
– Идеи просто так не возникают.
– Возникают. Чарли говорит, мое имя в Ширли-Фоллс на слуху. В хорошем смысле. И люди, которые устраивают эту демонстрацию, решили, что мне неплохо бы появиться. Что всем будет приятно, если я выступлю. Разумеется, не упоминая о Заке. Скажу, как горжусь Ширли-Фоллс.
– Ты терпеть не можешь Ширли-Фоллс.
– Нет, милая, это ты терпеть не можешь Ширли-Фоллс, – нежным тоном заметил Джим и, не дождавшись ответа, добавил: – У моего племянника неприятности.
