– Мамонта лучше изучать в естественной среде обитания. Надо будет создать для него специальный заповедник. Где-нибудь в Норвегии, например.
– Ему там будет хорошо, – говорит она.
– А знаешь что еще?
– Что?
– Фиджи отменили законы против гомосексуалов. Теперь на Фиджи разрешается быть геем.
– Это хорошо.
– А еще…
– А-а?
– Японская принцесса Нори вышла за простолюдина и отреклась от престола.
– Он красивый?
– Да не очень. Но у него прекрасная душа, и он любит принцессу больше всего на свете.
– Это даже лучше.
– Разумеется.
Из гостиной доносится голос Пинга: – Полночь через минуту!
– Давай здесь останемся, – говорит Бет.
– Нас найдут.
– А мы их прогоним.
– Конечно.
Внезапно Тайлер начинает рыдать. Тихо, судорожно, словно давясь слезами.
– Все хорошо, мой мальчик. Все хорошо, – утешает его Бет.
Тайлер позволяет ей себя обнять. Говорить он не может. Приступ плача застиг его врасплох. Ему страшно, разумеется, ему страшно за Бет – ремиссия, такая неожиданная, такая необъяснимая, запросто может пройти таким же непостижимым образом, каким настала. Им обоим это известно. Однажды они даже поговорили на эту тему и больше решили к ней не возвращаться.
А еще он оплакивает свадебную песню, которую спел Бет больше года назад. И почему только у него не получается забыть (не говоря уж о том, чтобы простить себе), что песня была плоха, хотя все вокруг уверяли, что это лучшее из всего им написанного? Да-да, конечно. Песня достаточно прочувствованная и искренняя, чтобы выжать у слушателей слезы, но ведь сам Тайлер понимает, что она скорее сентиментальна, а не пронзительна. Он сам виноват, что потерпел поражение. Сейчас он с содроганием вспоминает, что оставил осколок в сердце, выкинув упоминание, что тот ледяной; что чуть было (он старался забыть, как и почему такое могло случиться) не срифмовал с тобою наш торжественный зарок и обитый красным бархатом возок. Ему не хватило времени, не хватило таланта, и получилась баллада, подходящая к случаю, всех присутствовавших устроившая, – симпатичная вещица, а не выкованное из бронзы произведение искусства, в котором сплавились бы воедино темы любви и смерти, которое стали бы петь и после того, как воспетые им возлюбленные превратятся в прах. Получилась песня на случай. Слушатели, конечно, были в восторге, но даже тогда, когда он ее пел, а Бет стояла, вся дрожа (она была совсем слабой в те дни, кожа – того же водянисто-белого оттенка, что и шелк ее платья), сгорая от любви к нему, – даже тогда ему было понятно, что он всего лишь менестрель, что на голове у него не золотой венец и не лавровый венок, а шляпа с пером и что в песнях о любви он поднаторел потому, что исполнял их за деньги по всей стране, они звучат у него убедительно благодаря большой практике, он так привык симулировать любовь на потребу посторонним, что не способен теперь ни на что, кроме симуляции, даже когда поет о собственных чувствах. Единственным доступным ему музыкальным языком сделался язык убедительного притворства.
Песня удостоилась положенных похвал, но испонителя-то не обмануть.
У Тайлера много причин для слез, в том числе понесенное им поражение, худшее из возможных поражений, худшее, поскольку тайное, ведь все вокруг убеждают его, будто песня о любви к Бет – это удача, победа, сокровище, которое он так долго искал.
– Все хорошо, – повторяет Бет.
Тайлер так и не избавился от той соринки, залетевшей в глаз, от этого мелкого соблазна плоти…
– Двадцать, девятнадцать, восемнадцать… – доносится из гостиной.
В гостиной царит мечтательная нервозность. Где все? На месте только Пинг, Нина и Фостер.
– Семнадцать, шестнадцать… – считает Фостер, глядя на карманные часы.
А сам тем временем пытается понять, куда запропастился Тайлер.
Пинг спрашивает про себя: Фостер, сегодня ночью это наконец произойдет?
Нина мысленно говорит: прости, Стивен, сама не знаю, что у меня было в голове, сразу после полуночи я тебе позвоню.
– Пятнадцать, четырнадцать, тринадцать…
Появляется Эндрю, он ссутулился и свесил руки, изображая обезьяну. Почему он до сих пор здесь? Как Лиз его терпит?
Красавец знойный, не поспоришь. Совершенно беспомощный, а ей нравится верховодить. А потом, ей много лет, и это ее напрягает. Трахается он наверняка гениально. И материнская привязанность, надо было ей в свое время ребенка родить. Она решила, что ли, что разницы между этими парнями никакой и нет смысла от одного к другому метаться? А он красив, чертовски красив. Тоскливо ей с ним, поди, до смерти. Она что, не понимает, как смешно рядом с ним выглядит? Устает, должно быть, от него. А может, он совсем другой, когда они вдвоем, без посторонних?
– Двенадцать, одиннадцать, десять…
– Где Лиз? – спрашивает Пинг.
– Уже идет, – отвечает Эндрю.
Фостер готов, ведь не молод уже, а я так давно в него влюблен. Ну зачем я все это на Стивена вывалила, надо научиться держать себя в руках. Тайлер, где ты? Зачем я все это вывалила, не молод уже, где ты?
– Девять, восемь, семь…
В спальне Лиз говорит Баррету:
– Мы ведь оба считаем, что это плохо, что у Тайлера в тумбочке хранятся наркотики?
– Да. Оба считаем.
– Ты с ним поговоришь?
– Ага, наверно. В смысле, придется, да?
– Кроме тебя некому.
Она поеживается, складывает руки на груди.
– Мы оба видели свет, – говорит Баррет. – И ты и я.
– Мы видели самолет. Облачко космического газа.
– Ну нет.
– А что тогда? – спрашивает она.
– Шесть, пять, четыре…
– Надо идти.
– Знаю, – говорит он.
Но никто из двоих не двигается с места.
– Три, два…
Баррет умоляюще смотрит на Лиз.
– Один.
Тайлер и Бет жадно целуются. Тайлер дыханием входит в нее и одновременно вдыхает ее в себя. Происходит обмен некой силой, Тайлер не понимает, то ли он передает ей поцелуем собственное здоровье, то ли ее чудесно возвращенным здоровьем наполняется сам. Но это и неважно. Тайлер решает, что сейчас важно другое. Она прижалась к нему, они вместе, на дворе 2006 год.
– Упс, – говорит Лиз. – Двенадцать.
– С Новым годом.
Они с Барретом торопливо целуются.
– Ты поняла, что твоим первым словом в новом году было “упс”?
– Давай и это считать знамением.
Пинг, Фостер и Нина целуются, радостные, как дети. С Новым годом! Они обнимают друг друга, с улицы доносятся крики и треск петард.
Эндрю держится в стороне. Нина (ну почему всегда я, почему все приходится делать женщине?) подзывает его к остальным.
– С Новым годом, Эндрю, – говорит она.
– С Новым годом, – отзывается он с глуповатым радушием бортпроводника, но остается где стоял, неподалеку от двери.
Почему он до сих пор здесь?
– Надо пойти найти Эндрю, – говорит Лиз.
– Надо.
Но секунду спустя Эндрю появляется на пороге и, как Годзилла по Токио, напролом устремляется к Лиз с Барретом. Он совсем не зол, во всяком случае на вид. Просто двигаться предпочитает по прямой, не обходя препятствий.
Лиз поднимается на ноги.
– С Новым годом, моя радость, – говорит она и раскрывает объятия.
– С Новым годом, – отзывается Эндрю и обнимает ее.
Они целуются, Эндрю обеими руками хватает Лиз за задницу.
– Обоих с Новым годом, – говорит Баррет и пробирается к выходу.
Эндрю вслепую хватает его за руку и пожимает ее. Похоже на то, что делает он это из искреннего расположения.
Баррету приходит в голову, что Эндрю знал, каким-то образом догадался, что им с Лиз нужно немного времени, и дал им это время, хотя Новый год был совсем на носу.
Другого человека легко недооценить. И так же легко завысить оценку. Штука в том, чтобы выбрать верную точку между двумя этими крайностями.
По пути в гостиную Баррет проходит мимо кухни. Там отчаянно целуются Тайлер с Бет. Пройти незаметно? С какой стати, они же одна семья, он приходится Бет запасным мужем и имеет полное право их прервать.
– С Новым годом, – говорит он.
Они разлепляются, слегка ошеломленные, как будто им странно оказаться вдруг на этой кухне, в этом мире.
– С Новым годом, дорогой, – говорит Бет.
Она подходит к Баррету, обнимает его тощими руками за плечи и целует в щеку.
Следом подходит Тайлер, он обнимает их обоих так, что Бет оказывается посередине, зажатая между Тайлером и Барретом. Баррет всем телом ощущает ее миниатюрность, ее упругую тонкокостность. Бет сейчас – белая мышка, любимый домашний зверек, которого держат и не выпускают двое мужчин, способных при желании легко его раздавить. Баррет готов поклясться, что она дрожит мелкой дрожью, как мышь, когда ее берут в руки, дрожит от настороженности и страха (человек как-никак животное хищное), а еще просто оттого, что она – очень маленькое существо, в чьей груди быстро-быстро бьется сердце размером с черничину.
