— Еще не совсем. Сами знаете, со здоровьем у вас не все ладно. Пока осторожность не повредит. Да и погода не слишком, боюсь, насморк у вас разыграется еще больше.
— Все равно хорошо, что это вы. Приятно услышать знакомый голос.
— Конечно, мы. Привезли вам выпить немного. Даже не знаю, не то ликер, не то ром. Сейчас придумаем, как вам его передать. У нас тут есть металлическая труба, проще всего наверно будет через нее.
— Ликер или ром? Ну, заранее премного вам благодарны. Тут меня Тони Вальдхюттер толкает в бок, чтобы я спросил, что за ром-то, «Ямайка» или «Порторико»: ему, говорит, это не все равно. Я рад, что у старика голос прорезался, а спрашивает он это, конечно, в шутку.
— Я дядюшку Тони Вальдхюттера очень даже могу понять, мне тоже не все равно, что пить. Передайте ему, что скоро он сам сможет попробовать. С нами тут Геза Хутира, он человек ловкий, находчивый, может, он найдет в стене какую-нибудь щель, куда можно трубу просунуть, и тогда вы с той стороны сразу сможете присосаться. А еще лучше, если найдете посудину и подставите под трубу.
— Спасибо большое. Хотя, честно сказать, у нас и еда немножко на исходе. Самое большое — на два дня.
— Могу вас успокоить: больше вам и не понадобится. Разделите между собой все, что есть.
— Ой, как здорово. Тогда как-нибудь проживем.
Трое всадников стояли на краю поляны, напротив заколоченного дома. Вокруг них клубился пар; волосы, бороды, щетина на лице сплошь были покрыты изморозью. Побелели даже желтые клочки ваты в ушах у Коки Мавродин.
— Что все это значит? — шепотом спросил Геза Хутира у Никифора Тесковины.
— Что, что… Отгадай!
— Нет, правда.
— Отвяжись!
— Правильно, что интересуется, — вмешалась Кока Мавродин. — Я сама скажу. Один из них заболел. Знаете, тот самый насморк. Поэтому они сейчас на карантине, изолированы от остальных…
— Нет-нет, я ничего не спрашивал.
Геза Хутира поплевал в ладони: он ведь ясно слышал, что ему доверено напоить отставных лесников. Спрыгнув с лошади, он снял с седла Коки Мавродин канистры с ромом. Рядом с ними обнаружилась и труба, о которой шла речь. Потом он нашел в стене щель, через которую доносилась речь, и просунул в нее трубу. Услышав, что конец трубы стукнулся о какую-то металлическую посудину, он стал медленно лить в отверстие ром. Жидкость, двигаясь по трубе, замерзала и стекала в сосуд густой, словно мед, струей.
Кока Мавродин тем временем, словно дело было на пикнике, вынула из кармана шинели сверток с едой. Развернув газету, она постелила ее на снег, прижав углы, чтобы ее не унесло ветром. Ногтями сняла кожицу с мерзлой картошки, потом, попросив у Никифора Тесковины перочинный нож, порезала луковицы. И, словно показывая, что отказывается от своей порции в пользу мужчин, села опять в седло и сгорбилась, склонясь к лошадиной шее; казалось, она задремала. Свет на поляне мерк, из леса выползали сумерки, с востока надвигался вечер.
— Если я подхвачу случайно эту заразу, — пробормотала она, — знаете, что я сделаю? Обойду все казармы и каждому горному стрелку плюну в рот.
— Точно, это самое лучшее, — сказал Никифор Тесковина. — Только, если дозволите, слышал я, человеку в такое время уже и плевать не хочется. Хотя во рту у него полно пенящейся слюны.
— Вы меня все еще не знаете: я ведь просто шучу… А вы про слюну, откуда знаете?
— Док говорил, зверовод. Рот, говорит, весь забит густой, сухой слюной, как губкой. Ее и хочешь выплюнуть, а ничего не выходит.
Геза Хутира тем временем отшвырнул пустые канистры и долго смотрел, как они скользят по снегу. Потом вместе с Никифором Тесковиной они присели возле газеты и стали перекусывать. Вечерело; цветные лучи, вырывающиеся из туч, тускнели, падая на поляну, на волнистый снежный покров.
— Глядите-ка, — заметил вдруг Никифор Тесковина, — что я вам покажу. Этот кружок лука — точно как ухо.
— Ухо? Шутник.
— Да ты погляди получше.
— Верно, ухо. Настоящее ухо… Как оно сюда попало?
Среди застывшей картофельной шелухи, нарезанного лука и сморщенных яблок на газете лежала ушная раковина. Немного волосатая, немного в крови: она была совсем свежая — видно, совсем недавно откуда-то отвалилась.
— Не сочтите за фамильярность… это, ей-богу, всего лишь мое личное мнение, — шепотом сказал Никифор Тесковина метеорологу, — но мне кажется, это ваше ухо.
Геза Хутира обеими руками схватился за голову, за то место, где под надвинутой вязаной шапочкой находились уши. Потом поднес ладони к глазам. Одна ладонь оставалась сухой, вторая была испачкана чем-то липким и темным.
— Ах, бес его забери. Наткнулся, видно, на что-то. Ей-богу, понятия не имею, как это получилось, — бормотал он, словно оправдываясь. — Наверно, это труба, когда я ее назад вытаскивал. Вроде она как-то странно так дернулась…
Кока Мавродин, оказывается, не спала. Она вдруг выпрямилась, вся в клубах пара, и, откашлявшись, крикнула сверху:
— Вы что там, дурачитесь? Или в самом деле это ваше ухо, товарищ? Тогда я бы тоже взглянула. Дайте его сюда.
Геза Хутира, чтобы расслышать, что желает от него Кока Мавродин, сложил ладонь ковшиком и поднес ее туда, где раньше было ухо. Потом ненадолго задумался, но когда наконец понял, что к чему, лишь грустно покачал головой.
— К сожалению, это невозможно.
Какой-то шустрый зверек, маленький, как белка или ласка, только со шкуркой цвета опавших листьев, как раз стремительно убегал прочь, унося в зубах ухо Гезы Хутиры. В сторонке его поджидала подруга, и вскоре слышно стало, как хрустят у них в зубах хрящики уха метеоролога.
— Ладно, я что-нибудь придумаю, — сказала позже, когда они возвращались, Кока Мавродин, — чтобы компенсировать вашу утрату. Насколько я знаю, советские товарищи уже научились делать искусственное ухо… Но и вы бы могли, позвольте заметить, получше следить за собственными ушами.
— Пустяки.
Они снова ехали гуськом друг за другом, оставляя заметный след уже по левому краю дороги. Снег между двумя цепочками следов оставался нетронутым.
В кухне у попа Пантелимона горел очаг, на раскаленной плите пеклись ломтики картошки, шляпки грибов, целые яблоки в кожуре. Двое полковников снова стоя играли в мельницу; двери, как и утром, были распахнуты настежь. Молчаливая игра продолжалась до тех пор, пока из-за сугробов опять не донесся рев снегохода. На сей раз снегоход волочил за собой крестьянские сани, на них гремели канистры с бензином и дизельным топливом. Возможно, вел снегоход тот же самый человек, что привозил прежде ром, но узнать его было нельзя: на нем был плотный блестящий комбинезон, на голове шлем, как у пожарников, на ногах высокие, выше колен, сапоги. Притом он даже не слез с седла.
— Смогу я туда попасть-то? — крикнул он. Голос у него был замогильный, как у Гезы Кёкеня. Кока Мавродин и поп вышли к нему на крыльцо.
— Попадешь куда надо. Только за дорогой следи. Мы с двух сторон оставили следы: если будешь все время держаться посередине, приедешь точно на место.
— А сейчас я вас вот о чем попрошу, — сказала утром Кока Мавродин, когда, сев на лошадей, они втроем снова направились в урочище Колинда. — Как бы вам ни хотелось, в пути у меня не мочиться. Пока не разрешу. А до тех пор держите в себе: все ж — мужчины. Не исключено, нам понадобится немного теплой жидкости.
Геза Хутира приложил ладонь к обрубку уха, чтобы яснее слышать, о чем идет речь. Но все равно Никифору Тесковине пришлось наклониться к нему и объяснять, чего хочет от них Кока Мавродин. На сей раз они ехали точно между вчерашними своими следами, вдоль лыжни, оставленной снегоходом. Так они добрались до места, откуда к поляне вела лишь узенькая тропка. Но там лошади вдруг встали, отказываясь идти дальше. Пришлось спешиться и вести их за узду.
За минувшую ночь картина несколько изменилась. Прежде всего, снег на поляне был теперь не белым, а серым, синюшным, кое-где совсем черным, покрытым металлического цвета чешуйками и затвердевшими пузырями, на которых играли лиловые отблески; над поляной, в морозном воздухе, плыл такой запах, какой стоит вокруг выстывших очагов и выброшенных на свалку дымоходов. Словно целую ночь с неба падал не снег, а пепел.
И еще — за ночь куда-то исчезла забитая досками изба, в которой жили отставные лесники. В середине поляны, между обугленными, искривленными, словно в судорогах, черными головнями, ветер колыхал бархатистый покров пепла и золы. Снег вокруг, сначала растаявший, потом застывший вместе с вмерзшей в него копотью, в рассеянном свете, льющемся сквозь облака, мерцал мраморным блеском. В небе, как хлопья сажи, оставшиеся от пожара, кружились галки. Всюду вокруг валялись пустые канистры.
Лошади дергали головами, отфыркиваясь от поднятого ветром пепла. Кока Мавродин, закрыв шарфом нос и рот, объехала пожарище вокруг, потом, пришпорив копя, пересекла его поперек. Под копытами звенели гвозди, скобы, крюки, выпавшие из бревен, звякала посуда и прочая утварь, принадлежавшая отставным лесникам. Полковница подъехала к краю поляны и там остановилась, ожидая своих спутников.
