Лошади дергали головами, отфыркиваясь от поднятого ветром пепла. Кока Мавродин, закрыв шарфом нос и рот, объехала пожарище вокруг, потом, пришпорив копя, пересекла его поперек. Под копытами звенели гвозди, скобы, крюки, выпавшие из бревен, звякала посуда и прочая утварь, принадлежавшая отставным лесникам. Полковница подъехала к краю поляны и там остановилась, ожидая своих спутников.
— Идите смело, — крикнула она им. — Все бациллы изжарились.
— Что она говорит? — Геза Хутира поднял голову, ловя взгляд Никифора Тесковины; но тот, словно нарочно, упорно смотрел в сторону.
— Не трогайте меня! — угрюмо сказал он чуть позже. — Нет у меня насчет этого никакого мнения.
— Я просто подумал: заметили вы вообще, во что впутались?
— Ну и во что?.. Понятия не имею, что вы имеете в виду. Мы оба выполняли указания барышни Коки.
Между делом они тоже как-то незаметно перебрались через груду головешек и оказались на краю поляны. Лошади нервно перебирали ногами, отрывая копыта от снега, словно он был горячим.
— Давайте перекусим, — предложила Кока Мавродин. — Сегодня вас ждет сюрприз. На обед я консервы вам привезла: карп с луком и ячневой кашей. Потом, когда наедитесь, я бы хотела, чтобы вы отыскали личные медальоны. С каждого человека по три: один на шее, как у вас, и еще два — на руке и на щиколотке. Была бы благодарна, если бы удалось собрать все.
Консервы она привезла с собой в кармане шинели. Их и открывать не пришлось: жидкость по пути застыла и разнесла стеклянную банку. Кока Мавродин сняла с мерзлого цилиндра, из которого торчали темно-синие плавники, осколки и, разодрав его ногтями на части, подставила нам, чтобы мы могли брать у нее с ладони сколько хотели.
Вокруг, на загаженном снегу, валялись обгорелые птицы: вороны, галки, дрозды. Пожар разбудил их, и они, очевидно, изжарились прямо в воздухе, но горячий поток долго держал их в высоте, и лишь когда поляна под ними остыла, они попадали вниз, кто куда.
Закончив еду, Никифор Тесковина нарезал еловых и березовых прутьев, а Геза Хутира наломал с орешника палок потолще. Сначала они, словно кладоискатели, прощупали палками место пожарища, потом принялись обметать самодельными метлами обгорелые бревна и земные останки.
— Вот это называется — черная работа, — ворчал сквозь зубы Геза Хутира. — Жаль, нет у меня с собой зеркала. Вы бы увидели, какая у вас рожа.
— Вы опять за свое? Я вижу, моя дочь определенно на вас плохо действует. Держите свои умные мысли про себя.
Но с той стороны, где находился Никифор Тесковина, у Гезы Хутиры не было уха, и он вряд ли слышал, что ему говорят. Он лишь вертел головой то туда, то сюда да растерянно озирался среди черных головешек.
В конце концов они собрали двенадцать жестяных пластинок на цепочках; все они были покрыты толстым слоем копоти. Тут Кока Мавродин наконец разрешила им помочиться. Теплый соленый раствор, сказала она, должен смыть с жетонов черную корку, потом их надо будет лишь потереть о снег — и можно будет прочесть, что там написано.
Под пеплом и золой оказались бляхи четырех человек, по три штуки на каждого. Беда только в том, что в лесном приюте жило пятеро человек. Не хватало сгоревших останков и личных жетонов пятого — Арона Варгоцкого.
В том, что Арона Варгоцкого пришлось потом разыскивать мне, повинно было утраченное ухо Гезы Хутиры. По дороге домой трое путников остановились передохнуть у меня, в домике дорожного смотрителя. Пока Никифор Тесковина и Геза Хутира мылись (Эльвира Спиридон поливала их из лейки, а они, словно усталые лошади под дождем, стояли, положив головы друг другу на плечи), Кока Мавродин вызвала меня на крыльцо, посоветоваться.
— Всевышний лишил его уха, а мне нужен человек, который хорошо слышит, — сказала она. — Кроме того, никто не знает здешних лесов лучше, чем вы, Андрей.
— Не моя это территория, барышня, — отнекивался я. — Вы ведь сами хорошо знаете, к Колинде я ни сном ни духом. В жизни там не бывал.
— Но я именно вас, Андрей, прошу это сделать. И это будет последнее. Тогда я забуду все ваши темные делишки. Найдите мне этого заразного больного — запомните хорошо его имя: Арон Варгоцки, — и я вам обещаю: вы вместе с вашим приемным сыном сможете уехать отсюда.
После этого разговора я каждое утро надевал у порога лыжи, ставил на них впереди себя свою зазнобу, Эльвиру Спиридон, и, обхватив ее одной рукой за талию, скользил с ней, по пути в урочище Колинда, до самого ее дома. Муж ее, Северин Спиридон, в этот час уже стоял в воротах. Он предупредил меня, чтобы я был особенно внимательным после десятого дня: десять дней человек способен еще прожить на шишках да на сосульках, сидя в сырой холодной норе, но дальше ему хана. Хоть на карачках, а поползет сдаваться. И тут уж руками, коленями оставит следы на снегу.
Кока Мавродин же напутствовала меня такими словами:
— Знаете, Андрей, на что надо особенно внимание обращать? На говно.
И это была не такая уж глупость. Опытный, много бывавший в лесу человек знает: то самое говно, которое имела в виду Кока Мавродин, если, скажем, его и укроет ночной снегопад, утром, вобрав в себя сквозь белую пелену солнечное тепло, обязательно сбросит лживую маску и будет красоваться среди белизны во всем своем благородном коричневом великолепии.
Но Арон Варгоцкий как в воду канул: объездив весь лес Колинда, я так и не встретил ни следов его ног, ни отпечатков ладоней или колен, ни оставленных испражнений. И выдала его в конце концов не низменная нужда, а глупое, пустое баловство.
Поиски мои продолжались вторую неделю. Однажды — дело шло к вечеру, я уже посматривал в сторону дома — мне случилось отдыхать на белоснежной, вновь и вновь присыпаемой свежим снегом поляне, где еще недавно стоял дом престарелых лесников. Я сидел, слушая сонное бормотанье ручья, который, повторяя раз за разом свои коротенькие истории, то уходил под землю, то вырывался наружу и журчал под снегом, под тонким стеклянным ледком… Вдруг носа моего коснулся ни на что не похожий запах тлеющего чабреца. Трубку, набитую чабрецом, обычно курил, сидя в тени своего бюста, Геза Кёкень, чабрецом дымили и медвежатники, когда у них кончался табак, да и сами полковники им не пренебрегали. Не раз пробовал его и я.
В завесах солнечного света, пробивающегося сквозь лапы елей, в воздухе, в минуты затишья, колыхались голубые струйки трубочного дыма. Передо мной в снегу, показывающая путь спрятавшегося от дневного света ручья, темнела продолговатая впадина, а в конце ее, за голыми, мокрыми валунами, зияла черная дыра. Оттуда и выплывали время от времени, курчавясь, тонкие прядки дыма. Пока я таскался по заснеженному лесу и — по совету Коки Мавродин — отыскивал кучу говна, Арон Варгоцкий сидел тут, под землей, и покуривал себе трубку.
— Эй, Арон Варгоцкий, — крикнул я. — Обещай мне торжественно, что никуда отсюда не денешься. Очень тебя прошу, сиди как сидел. Летать, надеюсь, ты не умеешь, так что, куда бы ты ни ушел, следы все равно тебя выдадут.
Но Арон Варгоцкий лишь пускал дым в ответ. Только вечером, убедившись, что я все равно не уйду, не дождавшись ответа, он крикнул:
— Ладно, обещаю. Но потому лишь, что все равно не могу с места сдвинуться. Нога у меня к черту сгорела.
— Вот и правильно. Оставайся там, береги себя. А чтоб тебе скучно не было одному, обещаю, что скоро, самое позднее завтра утром, я сюда вернусь.
Я надел лыжи и уже почти пересек поляну, когда меня догнал его голос. Гулким эхом он отдавался в подземных пустотах, по которым бежал ручей, и от него загудел, зазвенел вокруг лес.
— Геза, друг, можно тебя кое о чем попросить?
— Обознался, Арон Варгоцкий, я не Геза. Но все равно говори, что у тебя за просьба.
— Тогда пришли ко мне сюда Гезу Хутиру, если знаешь его. Поговорить мне с ним надо.
— Не думаю, что у него нынче найдется на это время. Но если все-таки встречу, что ему сказать?
Что Арон Варгоцкий срочно хочет с ним повидаться. Пусть поспешит. И пусть захватит с собой кружку теплого молока.
— О’кей. Может, где-нибудь и встречу его. Если не забуду. И все передам.
— А с кем я сейчас говорю?
— Брось, Арон Варгоцкий. Ты же понимаешь, я тебе могу какое угодно имя сказать. Так что это не имеет никакого значения.
Лыжня, что я проложил, пока ездил в Колинду, с каждым днем становилась все глубже, так что в конце концов, стоило мне с приближением вечера стать на нее, она сама собой приводила меня на перевал, в дом, где уже ждала меня, с грустно наморщенным лбом и затуманенным взглядом, Эльвира Спиридон.
Но тем больше была мне рада Кока Мавродин, когда я появился в конторе лесного инспектора. Она показала мне крысиный капкан с мощной, бьющей насмерть пружиной: в ожидании хороших вестей она держала его в ящике стола. Таких капканов, объяснила мне Кока Мавродин, она собирается заказать штук пять-шесть; конечно, размерами куда больше. Потом мы расставим их вокруг того места, где выходит на поверхность ручей, — на случай, если Арон Варгоцкий все-таки оклемается и надумает сбежать.
