За окном всё утихло. Сквозь стекло было видно темное безоблачное ночное небо. У соседей сверху монотонно, пронзительно и надоедливо выла собака, видимо, не очень любящая одиночество. Хозяева её уехали ещё неделю назад, оставив Ивану Тимофеевичу ключи, чтобы он кормил и выгуливал их пса. Старику это, конечно, не очень нравилось, но он не мог им отказать — добрейший был человек. Пес любил его, почти как своих хозяев: видя, что Иван Тимофеевич пришёл, он сразу начинал радостно взвизгивать и ластиться к нему, а потом непременно ложился на спину, сгибал свои мохнатые передние лапы кверху, выпрашивая тем самым хоть немного ласки, так ему недостающей.
Все тревоги и неприятности сегодняшнего дня отразились на мне не только в эмоциональном, но в физическом плане. Страшная усталость и нестерпимая головная боль от удара о стену в кафе отобрали все мои силы, и от этого меня тянуло в кровать. Мне хотелось поскорее забыться сном, чтобы хоть немного отдохнуть и прекратить о чём-либо думать. Поднявшись с табурета, дабы размять затёкшие от длительного сидения конечности, я наполнил водой из кувшина стоящий на плите чайник и поставил его на огонь. Так как отопительный сезон начинается немного позже, чем конец сентября, учитывая резкое похолодание, в квартире было свежо, поэтому горячий чай при таких обстоятельствах был очень кстати, да и во рту было горько и сухо от продолжительных разговоров.
Через некоторое время в дверном проеме появилось опухшее лицо Родина.
— Ты как раз вовремя проснулся, — сказал я, — мы чай собираемся пить. Присоединишься?
— С удовольствием, — охрипшим голосом сказал Родин и сел на табурет. Его лицо стало ещё страшнее. Казалось, что за три часа сна оно распухло ещё больше, и на нём проступили иссиня-чёрные пятна, а из маленькой щелки, образуемой опухшими веками, на меня смотрели узенькой полосой два его глаза. Настроение его, кажется, улучшилось: от бури, бушевавшей в нём три часа назад, не осталось и следа. Из угнетённого и убитого горем человека он чудесным образом превратился в жизнерадостного, бойкого мужчину, несмотря на его ужасную физиономию. Он по своему виду стал как-то более энергичен и импульсивен.
Взяв чайник, я налил чаю себе и Родину.
— Дима, я все никак не могу понять, куда ты мог спустить сто тысяч? — вдруг спросил Иван Тимофеевич.
— Да, Иван Тимофеевич, — улыбнулся Родин, — я просрал все деньги! А вам их жалко?
— Не то, чтобы жалко… Просто не очень понятно, на что просрал.
Я чувствовал, как силы уходят: сегодняшний день выжал меня, как губку, правый висок стучал так сильно, что я невольно прижимал его пальцем.
— Хорошо, я скажу вам начистоту. Я чувствую, что пока не скажу, вы меня не выпустите… Только из-за уважения к вам, Иван Тимофеевич, — осклабился Родин.
— Когда я брал деньги, ситуация у меня была критическая, — начал Родин, — в семье денег не было ни копеечки, а те деньги, которые присылала моя сестра, ну помните, Валя, которая сейчас с матерью сидит, все кончались. Получив от Ады сто тысяч, я сразу уплатил свои долги, которых набралось почти на сорок тысяч. Закупил матери на три месяца лекарств, купил необходимые продукты в дом и отложил ещё несколько тысяч на дальнейшее пропитание, потому что не мог знать, когда у меня ещё будут деньги. Таким образом, я почти сразу употребил что-то около шестидесяти тысяч… — На этом месте Родин запнулся, прочистил горло кашлем и неуверенно добавил: — У меня есть одно страшное пристрастие — играть в казино…
— Ты что, их в казино спустил? — удивленно спросил я.
— Да. Оставшиеся сорок тысяч я проиграл в покер… И что самое интересное — Аде плевать на эти сто тысяч. Для нее это своеобразная игра. Я ей и подыграл, вот и всё. Ей ни книги, ни рассказики и тому подобная ерунда не нужна, она просто ищет предлог для встречи с молодым и симпатичным мужчиной, сам знаешь, для чего. У неё в глазах написано: похоть и сладострастие.
— Какой же ты после этого любящий и заботливый сын?! — возмутился старик. — Ты попросту не любишь свою мать! Как, как же ты мог проиграть столько денег, зная, что твоя мать нуждается в лекарствах, и у вас дома нет даже продуктов!
— На самом деле, я очень люблю свою мать. Просто я хотел выиграть ещё немного денег.
— И как? Выиграл? — поддел я.
— Нет, но был близок…
— Неужели ты не понимаешь, что на это-то и рассчитано, — вздыхая, произнес я и вперил глаза в пол.
— Ты сегодня рассказывал, что тебя бросила жена. Так? Так. Теперь я хочу тебе сказать своё мнение. Ни одна, подчёркиваю, ни одна уважающая себя женщина не будет терпеть возле себя подобного тебе мужчину, потому что любая баба хочет видеть рядом с собой не слабака, транжиру и игрока, а надёжного мужчину! Поэтому обижаться на то, что она от тебя ушла, стоит не на нее, а в первую очередь на себя, понятно?! Ты просто жалкий. Понял? По моему мнению, все те, кто ходит в казино с мыслью разбогатеть, будучи при этом нищими, да ещё и на заемные деньги, слабаки! Ты хотел разбогатеть? Ты просто наивен. Вот и всё! — Отчеканил я, себя не помня.
— Что ты такое несешь? Как ты можешь меня за что-либо осуждать…?
— Тогда не надо тебе было сегодня плакаться перед нами! Ты двуличный! После всего я вообще не могу тебя видеть!
— А ну-ка, успокойтесь оба! — крикнул вдруг Иван Тимофеевич. Глаза его были взволнованы. — Ты что себе позволяешь, Герман, — обратился он ко мне, — зачем ты оскорбляешь человека?
Вновь послышался вой соседской собаки, которая, видимо, проснувшись, вновь начала сетовать на своё одиночество.
— Что же это там за зверь так завывает? — пытался смягчить обстановку Родин.
— Все, я молчу. Это, в конце концов, не мое дело, — сказал я. — Прости меня, Дима, если я тебя чем-нибудь обидел.
«У…у…у, ау…уау…у», — разносился нестерпимый вой остервенелого соседского пса. Я сидел, не шевелясь, рассматривая маленькие чайные лепестки, плавающие на дне стакана.
— Да, давай забудем об этом, — сказал Родин. Я тут знаешь, что вспомнил? У меня сестра есть родная. Правда, мы с нею не в ладах. Она все больше с моей бывшей женушкой и папашей общается. Он и квартирку купил. Терпеть ее не могу. А она вообще меня за человека не считает. Короче говоря, сука она последняя, да и только. Я бы ее собственными руками придушил. Да, дело, собственно, не в этом. А знаешь в чем? Она тоже в издательстве работает.
— Гм… интересно. А в каком издательстве и кем работает? — поинтересовался я.
Родин назвал издательство, в котором я работаю и должность сестры.
— А к…как ее зовут? — заикнулся я.
— А у нее фамилия не Родина. Она под девичьей фамилией матери живет. Зовут ее Катя Тихонова, — улыбнулся Родин. — Ты знаешь такую?
Глаза Ивана Тимофеевича округлились; он растерянно посмотрел на Родина. Затем его взгляд переместился на меня и в нем я прочел: «Гера, молчи!»
Перед моими глазами все поплыло. Лица сидевших за столом Ивана Тимофеевича и Родина начали смазываться и течь, как акварелью нарисованная картина, которую решили полить водой. Одновременно с этим, левое веко, нервно сокращаясь, вызывало у меня внутренние, никому не слышные приступы бешенства. Странное смещение чувств. Иван Тимофеевич нервно стучал пальцами по столу. Это «трам-пам-пам» доводило меня до состояния разъяренности, каждый удар по столу пальцем отражался в моём мозгу, словно молот барабана, стучавший по натянутой коже, норовя раскроить мой череп на множество осколков. Внезапно стук пальцами прекратился, и все вокруг объяла мертвецкая тишина. Только я представил себе деревянный ящик, как у меня перед глазами встала живая картина. Будто кухня превратилась в гроб, в котором справа лежит Родин, слева — Иван Тимофеевич, а я — посередине. Стук пальцев по столу, издаваемый Иваном Тимофеевичем, представлялся мне не чем иным, как стуком земляных комков о крышку гроба, которой только что опустили в могилу и начали закапывать могильщики. А заунывный вой неутомимого пса чудесным образом обратился в отходную песнь. Устрашающая картина в следующую секунду сменилась полной, беспроглядной темнотой, после чего я обмяк и рухнул с табурета на пол, как мешок с костями. Всё происходившее далее стёрлось из моей памяти…
Я окончательно пришёл в себя лёжа на своей кровати. Не составляет никакого труда догадаться, что меня перенесли в мою комнату Родин и Иван Тимофеевич. Такого глубокого обморока со мной никогда ещё не случалось. Руки мои были сложены на груди, как у покойника. Думаю, что и взгляд мой был не совсем живой и ясный. На небольшом столике около моей кровати лежала вата, и стоял флакончик с надписью «нашатырный спирт». Прямо перед кроватью, над моими ногами, висели небольшие кварцевые часы, которые показывали 11:30. «Ничего не понимаю, — подумал я. — Помню, как всё вокруг провалилось, но хоть убей, не помню, как они несли меня по длинному коридору в спальню…»
Свет уличного фонаря, преломляясь через штору, создавал загадочные узоры на жёлтом потолке. Боясь пошевелить головой, я лежал, совершенно не двигаясь, тупо отсчитывая шёпотом секунды: «58, 59, 60, 1, 2… 19, 20… Надо позвать Ивана Тимофеевича. А если его позвать, то… 48, 49… То с ним придет и Родин! Совершенно не могу теперь видеть его лица. 58, 59… А позвать старика все же надо, Бог с ним, с Родиным».
