— Такова женщина! — торжествуя, взревел Петер, когда убедился, что преследование им больше не грозит, — Женщина — глупа и простодушна, уступчива и труслива. А ради любви, — театрально произнес он, — она готова на все.
Затем он подошел к дрожащему от изнеможения имитатору.
— Чего ты дрожишь? — разозлился Петер. — Эта баба заслужила, чтобы с ней так обращались! Она потаскуха, сам же видел!
— Пресвятая Дева! Что же я натворил! — забормотал Элиас и начал безудержно плакать.
Петер обхватил его голову руками и стал целовать в сухие губы. Руки Петера нежно скользнули вниз, по плечам и груди, а потом прильнули к паху.
— Вот бы умереть нам на этом самом месте, — угрюмо сказал Петер. А затем с диким криком оттолкнул от себя Элиаса и исчез в темноте леса.
Надругательство над ни в чем не повинной женщиной заставило Элиаса жестоко казниться, горько каяться в совершенном грехе. Он искал спасения в молитве, посреди ночи изводил себя покаянными речами, сокращая и без того недолгий сон. Однако образ нагой женщины в лунном свете, врезавшиеся в память упругие груши грудей и серебрящийся в лучах треугольник никак не забывались. Он мучил себя, силясь прогнать это наваждение, но каждую ночь нагая женщина вновь вставала у него перед глазами. Он искал забвения в игре на органе и с ужасом вынужден был признаться себе, что стал как будто другим человеком. Теперь он находил удовольствие в сочинении музыки вопреки закономерностям слухового восприятия. Интуиция подсказывала ему, что диссонансы, не нашедшие выход, суть нечто греховное и запретное. И поскольку ни он сам, ни его жизнь никак не приходили к очищению, его игра все больше изобиловала диссонирующими звуками. Он открыл грех и начал пробовать его на вкус. Его прежде наивная игра обрела демоническую силу.
А Бурга? Она знала, что лишь один человек в деревне может говорить чужими голосами. Догадывалась также, что второй тенью была тень Петера. Но никому не обмолвилась об этом ни словечком и даже не бросила на своих обидчиков укоризненного взгляда. Своему родичу она соврала, что у нее воспалились корни волос и пришлось отрезать косу. Вскоре она уже терпеливо вошла в привычную колею будней. Такова уж была ее натура.
По воскресеньям Готфрид смолил свою трубку, Бурга с удовольствием вдыхала запах табачного дыма, тихо садилась у окна, смотрела на своего Готфрида и наслаждалась. Она любила людей и жизнь. И никто не мог осквернить ее любовь.
Уже третий раз в то памятное воскресенье переступал Зефф Альдер порог каморки, где лежал больной Элиас, пышущий жаром, со взмокшими волосами, с мертвенно-неподвижным взглядом. Зефф глубоко вздохнул. В комнате висела желтоватая мгла, стоял запах ладана и дыма от множества сальных свечей, который заболевший любовью человек жег для смягчения душевных мук. Зефф подошел к ночному поставцу, сдвинул в сторону гипсовые фигурки и положил четыре очищенные картофелины. И еще немного сыра, собственноручно нарезанного. Это было, наверно, единственным утешением, которое он мог дать своему любимому сыну. Зефф не привык зря ворочать языком.
Но сегодня, черт возьми, придется вести разговор, тихо сердился он, глядя на изнуренного недугом сына. Сегодня он попросит у него прощения… за то давнее, что они учинили над резчиком Лампартером. Наконец-то Зефф решился на это. Он готов на коленях стоять, если сын потребует. Он должен сказать ему, что на самом-то деле не убийца он. Это Нульф, братец, раззадорил его тогда живьем сжечь Лампартера. Но сынок должен понять: в ту ночь усадьбу как корова языком слизнула, семья осталась ни с чем. Должен же он это понять. Отец не убийца вовсе… Зефф схватился за виски. Когда же замолкнет этот страшный смех в голове? Страшный смех!
— Чернушка отелилась, — с трудом выдавил он, подняв голову, почти не шевеля губастым ртом, — Бычок. Вчера, после молитвы.
Элиас лежал неподвижно, уставясь на провисшие доски потолка.
— Тут все говорят, где, мол, органист? Захворал, что ли? Про тебя-то, — нарушив затянувшееся молчание, сказал Зефф. Его взгляд скользнул по иссохшему, почти безжизненному телу Элиаса. — Поешь-ка! Теплые! — попытался он взбодрить сына.
Элиас отвернулся, он не хотел есть. Зефф заметил, как вдруг увлажнились остановившиеся глаза, а когда увидел скатившуюся слезу, ему самому с трудом удалось удержать слезы. Как же можно эдак-то убиваться из-за бабы. Нельзя мужику так изводить себя. Вот уж пятый день не встает с постели, лежит в этом душном гробу, не ест ничего, школу забросил — и все из-за этой Эльзбет.
— Мужик — это сила, черт побери! — вырвалось у него, и, не в состоянии больше видеть беззвучно плачущего сына, он решился на мелкую ложь: — Эльзбет желает тебе поправки, — сказал он потеплевшим, почти нежным голосом. И тут он увидел, как при слове «Эльзбет» его сын блаженно закрыл глаза, словно принял из рук врача давно ожидаемое лекарство.
— Это правда? — хрипло спросил Элиас и тут же закашлялся, ибо в течение четырех дней не проронил ни слова, — Она пожелала мне поправиться?
— Она пожелала тебе поправиться, — повторил Зефф, светлея лицом. Лекарство начинало оказывать действие.
Зефф улыбнулся и продолжал косноязычно привирать. Он говорил, что Эльзбет грустит без органиста. А в церкви все тянет голову в сторону органа, ерзает, то и дело листает молитвенник, рассеянная какая-то. Лицо у нее совсем убитое, как и у многих. Потому как без хорошей музыки в церкви холодно и грустно.
Слушая отца, Элиас приподнялся, взбил маленькую подушку и положил ее под голову; сухая трава подушки приятно захрустела. Когда Зефф умолк, снова повисла тишина. По Зефф заметил, что в глазах сына пропал безумный блеск. И, потея от волнения, Зефф начал освобождаться от всего, что многие годы так тяготило и преследовало его. Отец исповедовался перед сыном. Они впервые заговорили друг с другом. Когда Зефф умолк, воцарилась тишина, длившаяся более четверти часа. И пока они молчали, Элиасу вспомнились дни детства: не он ли надевал затасканную шляпу отца и в страшные ночи вдыхал запах пота, волос, хлева — до тех пор, пока не успокаивался?
Потом они посмотрели друг другу в глаза. Зефф почувствовал, что Элиас простил его. И сердце его запрыгало от радости, он понял, что избавлен наконец от мучительных головных болей. С того счастливого воскресенья глаза Зеффа лучились спокойным светом надежды. Прошло время отчуждения, настало время мира.
Теперь всякое дело спорилось в руках Зеффа, так как у него и в самом деле прошли головные боли. Да и жуткий смех стал вроде бы потише, как будто бы покойник воистину наконец успокоился. Теперь Зеффа захватила мысль обновить и расширить усадьбу. Он собирался по весне поехать на ярмарку в Хоэнберг и купить там двух нетелей и корову. Потом надо было перестроить сеновал и расширить свинарник, так как Зефф собирался прикупить еще двух супоросных свиноматок. В саду предстояло посадить побольше яблонь и груш, со временем это принесло бы хороший доход. А молодое вино можно продать итальянцу в Дорнберге: горожане, известное дело, платят больше.
Несколько недель спустя — это была уже весна 1825 года — Зефф Альдер пропал. Зеффиха о предположительном местонахождении супруга могла только сказать, что он пошел в лесок елочек нарубить. Крестьяне начали поиски, прочесали весь лес вплоть до Гецберга. Но Зефф Альдер как сквозь землю провалился. Потратив впустую четыре дня, крестьяне разбились на восемь групп по два человека и начали планомерно обследовать каждый клочок земли от Кугельберга до самой долины. В тот день Филипп затеял на лужайке, примыкавшей к восточной стороне усадьбы, игру со своим котенком. Котенок резвыми прыжками погнался за веретеницей, она проворно ускользнула от него в дровяной сарай. Котенок кинулся за ней через прореху в гнилой стене. В сарае ребенок и нашел отца. Тот как бы осел, прислонившись к поленнице, правая половина рта была скошена вниз, из него сочилась слюна, правое плечо опущено, правая рука посинела. Но в глазах еще теплился спокойный свет надежды. Филипп заплясал вокруг отца, начал вопить от радости, смеяться и все норовил поиграть с ним. Фриц, старший сын, который только что собрался идти на поиски с Лукасом Альдером, перенес в дом одеревеневшее тело. Зеффа хватил удар. С сорока восьми лет и до самой кончины он пролежал с правосторонним параличом. Фриц, о котором до нас не дошло никаких сведений, и на этот раз остался в тени.
Всякая надежда бессмысленна. Сохрани нас Боже от желания увидеть свои мечты сбывшимися. Куда полезнее постичь безумие надежды. Когда оно постигнуто, человек может надеяться. Если же он и после этого способен мечтать, жизнь его обретет смысл.
Глаза Эльзбет тоже светились надеждой. Ей уже шел восемнадцатый год, она была жизнерадостна, как никогда прежде. В то время она начала вышивать по штофной ткани и вскоре достигла необычайной ловкости в рукоделии. Сначала она работала «за спасибо» и раздаривала свои искусно вышитые платки и покрывала. Потом Петер заставил сестру отдавать их на продажу в Гецберг, дело-де выгодное. И хотя она не имела с этого ни гроша, все равно была довольна. В качестве вознаграждения ей было достаточно восхищенных «До чего нарядно!» и «Ах, красота-то какая!», расточаемых гецбергскими женками.
