Алексей Алёхин - Голыми глазами (сборник)

В этот час на оставленных мною улицах еще шляются беспечно лохматые молодые французы.

Дивно подстриженная женщина-полицейский перекрывает улицу, чтобы пропустить запоздавший автобус с туристами.

Упитанный цыган что-то орет в метро под гитару.

В кафе, где уже убирают стулья, все не может угомониться и танцует сам с собой, с бутылкой в руке, развеселившийся негр в полосатой блузе.

И все это великолепие поминутно выхватывает из тьмы своим голубым марсианским глазом страшная Эйфелева башня.

Париж уже постепенно выветривается из меня, оставляя лишь слабый след – вроде запаха давнишних духов.

Но до конца этот запах не улетучится.

О-ля-ля.

длинноногие омички вышагивают как цапли

я даже глянул:

не подают ли в кафе лягушек

на центральную улицу забрел человек из 50-х

в шелковой полосатой пижаме

в соломенной шляпе с порыжелой от времени лентой

каменный парапет Иртыша

исчерканный инициалами + именами

хранит всю летопись провинциальной любви

то самое место

где Афродита отжимала волосы

выйдя из моря

пальмы

иные с веером

иные в шляпках с пером

только по небу торопится

единственное облачко

отбившееся от стада

с глуповатым мужественным лицом Менелая

с тех пор как Елена сбежала от него

и поступила в стюардессы

он напевает все время

мешая разноцветное пойло под видом коктейлей

и не забывая воткнуть

в каждый бокал по бумажному зонтику

для украшенья

по вечерам для завлеченья гостей

приходит приятель Гомер

и бряцая по струнам

горланит свои неправдоподобные песни

так трудно бывает

оторвать глаза от этого мира со слепящим распластанным

пляжем

где столько плоти

резвится в полосатых волнах

прогуливает друг друга вдоль набегающего моря

и млеет на песке

так трудно отвести глаза

уткнуться в книгу —

как после вернуться из обжившей тебя страницы

на хлопочущий пляж

море

лизнуло ее в лицо

и она подпрыгнула с визгом

из волны

показав спелую грудь

глупым бывает

выраженье не только лица

но и тела

например

у болтающих голыми ногами летунов

пока их возят по небу

привязанных за веревку к катеру

вроде брошенной Богу приманки

даже не зная вообще ни одного языка

я различил бы

на любом пляже мира

веселую европейскую речь

и сварливую русскую

скандинав

похожий лицом на барашка

теребя золотую цепочку на шее

любуется морем

где писая тонкими струйками в небо

снуют скутера

понапрасну морща воду

тощая немка

подставила равнодушному солнцу жалкие обгоревшие

грудки

голландки симментальской породы

выложили свои вымена

красивых людей очень мало:

сезон впереди

…белобрысый пляжный парнишка

раздающий матрасы

беседует с вылезшими из воды

англичанками топлес

не опуская глаз ниже ключиц

только почесывая себе ягодицу в брезентовых шортах

заранее тосковал

предчувствуя наступление жарких месяцев

когда обстоятельных пожилых чревоугодников

сменит молодежь

заказывающая пиццу на двоих

чтобы потратить сэкономленные евро ночью

на пиво в дискотеке

…он отвлекся:

крошка-англичанка в развевающемся шарфике

проехала вздернув капризный носик

на мотороллере мимо дверей

вход в Преисподнюю

украшен колоннадой из сталактитов

и оборудован легкой железной лесенкой

с перильцем

чтоб души не подвернули ногу

спускаясь

нет его

нет

лабиринт оказался разрушен

чучело Минотавра

изготовленное сэром Артуром Эвансом

увезено в Британский музей

только вазы

чьи чувственные обводы

навеяны божественной линией

женского бедра

но этого довольно

Напротив пляжа лежал поросший диким луком островок.

С маленькой церковкой под черепичной крышей и единственным колоколом, в который можно позвонить, дернув за веревку.

Что считал своим долгом выполнить всякий доплывший.

От нагретых солнцем трав там пахло, как в кухонном шкафу, где хозяйка держит специи в жестяных банках.

Время от времени туда плавают молодые англичане с футбольным мячом.

А однажды я видел гулявшую по острову женщину в розовом платье.

Хотя у берега не было лодки, а с другой стороны там камни и не пристать.

а вот и мы с тобой

залипшие в тягучем послеполуденном море

как мошки в меду

От окрестных пейзажей веяло не то нищетой, не то святостью.

А рыхлый иерусалимский камень был весь пропитан фанатизмом и ненавистью.

Повсюду сновали вприпрыжку хасиды в черных лапсердаках и шляпах – не то в синагогу, не то из синагоги.

За столиком в ресторане четыре шляпы-сковороды, склонившись, как над Торой, обсуждали меню.

В мечети на горе орал муэдзин.

Черная толпа текла вдоль Стены плача, как в метро.

Дети Завета, бормоча молитвы, качались, как маятники, будто рассчитывали сокрушить лбами стену – не эту, а другую, невидимую…

Я тоже всунул в щель записочку Господу: Дозволь и поддержи.

Из подъехавшего на берег Мертвого моря экскурсионного автобуса вывалилось целое стадо толстенных негритянских баб и, посрывав платья, полезло купаться в своих кружевных необъятных панталонах, окуная в мутную воду черные вымена.

С целебного источника, пованивая адской серой, возвращались отдыхающие.

То, что поначалу я принял за лачуги, оказалось виллами. Там и правда кое-где сохранились следы покрывавшей двери морилки, на обвалившихся каменных ступенях расставлены цветочные горшки и даже растет за стеной какое-то чахлое деревце с желтыми ягодами.

Потом-то, спускаясь в город по крутым не то коридорам, не то лестницам, где посередке текла по желобу струйка воды, а из глубин квартала беспрерывно кричал, точно его заело, петух, я прошел мимо настоящих лачуг.

И угодил в пропахшие мочой и ароматическими свечками рыночные ряды, заваленные и завешанные грудами розовых и зеленых кофточек, линялых джинсов, похожей на советскую обуви, нейлоновыми платками радужной расцветки, пластмассовыми расческами, безопасными лезвиями и прочей дрянью, непонятно для кого предназначенной.

Миражем среди этой нищей роскоши вдруг вспыхнула стеклянная витрина со свадебными платьями в кружевных воланах, рюшах и вышивке, правда на манекенах с обломанными кистями рук, так что из-под газовых накидок торчали коричневые обрубки, будто невесту начали четвертовать, но все-таки спасли в последний момент.

Повсюду попадались страшные, брейгелевские физиономии. А в зеленном ряду за сколоченным из досок прилавком стоял и вовсе тот самый, избежавший праведного креста, разбойник с клыками и бельмами, перекладывал короткопалой красной рукой жалкие пучки подвядшей петрушки, и сразу видно было, что он тут для отвода глаз и своего разбойного ремесла не бросил.

Ноги прилипали к асфальту.

Повсюду валялись старые расползшиеся ковры и ломаная мебель, точно здешние жители все разом решили от них избавиться. Я бродил полтора часа и не обнаружил ни одной кофейни. Раз только радостно ринулся, узрев вдали что-то вроде разноцветных зонтов, – но это оказались разложенные на просушку подушки в розовых и белых наперниках.

Маленькие христианские ценности прятались в самой низине.

И я сбежал.

…На вознесенной над утопающим в нищете городом гостиничной лужайке мне накрыли стол и подали рыбу, пойманную в Тивериадском озере кем-то из внуков Зеведеевых. Носились ласточки. Снизу слабо доносились крики в мегафон: заканчивался митинг, на который с утра сзывали прилепленные к стенам листовки с серпом и молотом и лозунгами по-арабски. Кажется, они кричали все то же: «Распни его!»