Я шла не спеша, под ногами шуршали влажные, но еще не размокшие листья, и видела сквозь оголившиеся ветки деревьев желтые квадраты чьих-то окон в старых кирпичных домах, видела спящие вдоль тротуара машины, но разобраться ни в чем не могла, злилась на себя за свою тупость, от злости до боли сжимала в кармане стальную ручку увеличительной лупы, которая, черт знает почему, так и осталась у меня в кармане. Что за игру со мной играют – сначала Власов и Гольдин, а теперь в МУРе? Прикрывать их от Ларисы? Нашли громоотвод! Сволочи! Поманили МУРом – как куском мяса провели перед носом, а потом начали насмехаться!..
Тут грохот бегущих ног прервал мои терзания. С Пушкинской площади, в обход кинотеатра «Россия», вдруг хлынули в темноту Страстного бульвара два потока бегущих людей. А наперерез им сбоку вылетели темные автобусы, из которых на ходу выскакивали плотные мужские фигуры в бушлатах, в серых беретах на головах и с дубинками в руках. С веселой резвостью молодых волков они догоняли бегущих людей и хрустко, с присвистом обрушивали свои дубинки на их плечи, спины, головы. Особенно доставалось тем, кто, либо по забывчивости, либо из-за принципа, еще нес в руках плакаты с самодельными надписями «За демократию!», «Президента страны выбирает народ, а не партия!», «За всеобщие прямые выборы!», «Свободу Нагорному Карабаху!», «Прекратить оккупацию Прибалтики!» и тому подобное. За этими плакатами парни в бушлатах охотились как бы даже наперегонки друг с другом, как за самой жирной добычей, и не только сбивали с ног тех, кто держал их, но и били этих людей ногами, скручивали руки и волоком тащили по земле в автобусы. Была какая-то игривость в работе этих парней, словно то, что они делали, – им в баловство и в охотку…
При этом никто из бегущих от них людей не кричал, не звал на помощь – так стадо овец в молчаливом ужасе несется прочь от смерти, тяжело дыша на бегу. И только те, кого настигали преследователи, приглушенно вскрикивали от ударов или шлепались на землю. Вот какая-то молоденькая женщина, совсем девчонка, как щитом, прикрылась плакатом «Свободу политзаключенным!». Дубинка, легко пропоров плакат, угодила ей по шее… Вот еще один парень получил удар прямо в лицо, по повязке с надписью «Гласность»…
А сзади, из-за «России», с Пушкинской площади бегут еще люди, словно кто-то гонит их в эту ловушку Страстного бульвара, откуда нет выхода, кроме как на Петровку или на Пушкинскую улицу…
«Демократы», – успела подумать я и запоздало попыталась отскочить в сторону от бегущего на меня потока. Но поздно! – толпа нахлынула на меня, как на пень, торчащий поперек потока, столкнула, потащила за собой, сумочка соскользнула с моей руки и отлетела в сторону; я дернулась поднять ее, и тут толпа оставила меня одну, и, так и не успев поднять сумочку, я вдруг увидела летящее на меня молодое курносое лицо, треугольник тельняшки в распахнутом вороте бушлата и тонкую черную дубинку, поднятую в небо, как кавалерийская шашка. Глаза этого высокого парня в сером берете уже выбрали меня и на бегу держали в прицеле своих веселых зрачков. И сладостная улыбка предвосхищения удара открывала его молодые белые зубы. Ах, как он врежет сейчас мне по темени, ах, как врежет!..
Я упала ему в ноги за миг до того, как его дубинка должна была ударить меня по голове. Я упала навстречу ему, в его колени. Он этого не мог предвидеть, ведь он бежал за нетренированной публикой, а напоролся на меня. Бедняга! И с ходу с лету он удивленно перелетел через меня как подкошенный и, не успев выставить руки, лицом шмякнулся о мокрый асфальт – своим круглым, веселым, курносым, белозубым лицом…
Я знала, что сейчас будет, и, спасаясь, покатилась, не вставая, в сторону, в кусты. Но и тут не успела – эти парни, его коллеги, тоже засекли неудачу своего дружка и с двух сторон ринулись ко мне – так старые волки, бросив погоню за своей добычей, меняют курс, чтобы выручить молодого волчонка.
Я вскочила, чтобы встретить их лицом, точнее, криком:
– Стойте! Я из милиции!
Но удар сзади – жесткий удар по шее не то дубинкой, не то ребром ладони отключил мое сознание.
Наверное, я упала – этого я не помню.
Наверное, уже и без сознания, я все же пыталась отползти в кусты…
Но хорошо помню, что несколько раз я приходила в себя не на асфальте, а на мокрой земле, в листве – это когда они били меня своими кирзовыми ботинками по голове, по плечам, по ребрам. Скорей всего бил меня тот молодой и белозубый, который по моей вине разбил себе лицо об асфальт, – теперь он отводил душу, и от его остервенелых ударов мое тело укатывалось с аллеи в кусты, а он все норовил садануть мне ботинком в лицо… А может, и другие били – не помню. Помню только, что я вставала на колени, пытаясь сказать, что я старший лейтенант милиции, но даже не успевала увидеть, кто же меня бьет, как тут же перед глазами возникал черный кирзовый ботинок, и – новый удар по рукам, прикрывающим лицо, или в висок, в скулу, в живот… И я опять отключалась…
22.18
Я пришла в себя на полу автобуса – наверное, от тряски. Какая-то женщина держала мою голову, рядом плотно сидели избитые и стонущие люди. Кресел в автобусе не было, все сидели на полу, сиденье водителя было отгорожено от салона грубой железной переборкой с крупными заклепками. У каждой двери стояло по милиционеру с дубинкой, следили, чтобы никто из арестованных не вздумал встать и показать свое личико в окно. Пахло кровью и грязью. Куда нас везут и давно ли, я не знала, да и не думала об этом – меня тошнило, это был первый признак сотрясения мозга.
Чувствуя, что сейчас меня вырвет прямо на людей, я стала на коленях протискиваться к ближайшей – передней двери. И тут же прозвучал грубый оклик милиционера:
– Эй! Куда, бля?
Я не могла ответить. Я знала, что стоит мне открыть рот, как из меня просто хлынет. А милиционер уже поднял дубинку и с готовностью ждал, когда я к нему приближусь. Но тут автобус остановился, двери открылись, и волна свежего воздуха задержала мой приступ.
Милиционер спрыгнул с подножки автобуса и весело сказал снаружи:
– Выходи по одному, демократы фуевы! Герцена нет среди вас?
Оказалось, мы ехали не так уж долго – до улицы адмирала Нахимова – и приехали в соседнее с «Водным стадионом» районное отделение милиции. Группа оперативников и парней в бушлатах, стоявших у входа в райотдел, громко заржала шутке милиционера насчет первого русского демократа – Герцена.
Я с трудом поднялась с колен, зацепила карманом плаща за дверную ручку автобуса и буквально выпала на улицу. И тут же ринулась в сторону, согнулась и открыла рот.
– Эй! Здесь не блевать! – крикнул кто-то из милиционеров.
– Ничё, потом сама же и вытрет! – сказал еще кто-то.
Я утерла рот рукой и вслед за каким-то прихрамывающим парнем пошла к крыльцу. «Почему-то все отделения милиции имеют крыльцо», – подумала я и вдруг поплыла от очередного головокружения и поняла, что падаю, падаю головой на крыльцо.
И я бы упала, если бы чьи-то руки не подхватили меня, не задержали падение. И выпрямили меня, и прислонили к чьему-то плечу, и буквально взволокли на крыльцо…
– Что-то я вас не знаю. Вы откуда? – Внимательные серые глаза плыли передо мной, заглядывая мне в лицо. И тонкие руки мягкими пассами двигались над моей головой, словно ощупывая ее с расстояния двух-трех сантиметров. – Слава Богу, все кости целы… У вас сотрясение мозга, но небольшое, а тошноту я сейчас уберу…
Он то приближался, то уплывал – высокий худой мальчик, на вид не старше семнадцати, только глаза смотрели взрослее. Его руки двигались над моей головой заторможенно-опоясывающими пассами – а потом словно стряхивали с себя на пол что-то невидимое, захваченное из воздуха над моей головой. Но головокружение действительно прекратилось, и этот мальчик перестал плавать в воздухе – оказалось, что он стоит передо мной на коленях. Вокруг, на полу милицейского коридора и на скамье вдоль стены, плотно сидели арестованные – человек 50–60. В ожидании вызова на допрос кто-то, нянча ушибленную руку, матерился и раскачивался, как мусульманин на молитве. Женщина лет сорока с большой кровоточащей ссадиной на лбу громко просила: «Воды! Мне надо запить лекарство! У меня диабет!» – и какая-то девушка протянула ей термос с чаем. Но при этом – хотя сидели мы на грязном полу и хотя чуть ли не у всех на лицах были синяки, а куртки и плащи либо в грязи, либо порваны, – при всем этом в коридоре не было ощущения арестантской угнетенности или отчаяния. Наоборот! В дальнем углу коридора кто-то громко рассказывал анекдоты про «чукчу», и там возбужденно хохотали… Какой-то молодой парень держал на коленях красивую, как кукла, трехлетнюю дочку с большим голубым бантом и наизусть рассказывал ей «Маугли»… Ближе ко мне молодая пара стояла у стены и вслух с издевательским выражением читала милицейскую стенгазету:
