Вы можете думать, что я пытаюсь понять, получают ли они дом их мечты или тот, который им с самого начала хотелось иметь. Но если честно, куда важнее оправдать затраты, получить в руки настоящую ценность – особенно при нынешних экономических условиях. Когда дела пойдут лучше, ценность окажется тем, на чем все держится. А вместе с этим домом… – я театрально обвожу взглядом прихожую и упираюсь им в потолок, словно стараясь выяснить, где именно ценность водружает обычно свой флаг, – думаю, вместе с ним вы получите настоящую ценность.
И я действительно так думаю. (Ветровка моя уже походит на забитую раскаленным углем топку, однако снимать ее пока рановато.)
– Я не хочу жить рядом с тюрьмой, – почти с мольбой произносит Филлис, подходит к сетчатой двери и выглядывает наружу, засунув пухлые кулаки в карманы своих брюк, они же юбка. (Быть может, она пытается представить себя владелицей дома, которая каждый день невинно останавливается на миг перед парадной дверью, надеясь понять, откуда явится «подвох», если он явится; ей не дает покоя мысль, что в одном из ближайших домов собрались перед телевизором беззаботные налоговые ловчилы, блудливые священники и замышляющие недоброе директора пенсионных фондов; все они – ее зловеще ухмыляющиеся соседи, а ей надлежит выяснить, так ли это невыносимо, как она полагает.)
Филлис покачивает головой – словно ощутив во рту некий противный вкус.
– Я всегда считала себя либералкой. Но, по-видимому, зря, – говорит она. – Я понимаю, такие заведения для преступников определенного толка существовать должны, однако мне не хочется жить и растить дочь рядом с одним из них.
– С годами все мы становимся менее гибкими, – говорю я. Надо бы рассказать ей о Клэр Дивэйн, убитой при осмотре кооперативной квартиры, о том, как меня оглоушили во время прогулки развеселившиеся азиаты. Доброе соседство с уютной тюрьмой – это не так уж и плохо.
Я слышу, как Джо и Тед регочут, точно два респектабельных бизнесмена, особенно старается Джо: «Хо-хо-хо!» Сальный газовый запашок выплывает из кухни, сменяя чистый аромат мебельной ваксы. (Странно, что Джо его прозевал.) Возможно, Тед с женой десятилетиями бродили по дому, надышавшись газом, счастливые, как козлик на лужайке, и не вполне понимающие отчего.
– Что делают хирурги с мужскими яичками? Это очень страшно? – спрашивает все еще мрачная Филлис.
– Я в этом мало что понимаю, – отвечаю я. Мне нужно вытянуть Филлис из темного коридора жизни, в который она, похоже, забрела, и вместе с ней обратиться к позитивным аспектам проживания рядом с тюрьмой.
– Я просто подумала сейчас о старости, – Филлис почесывает пальцем голову с сооруженным на ней волосяным грибом, – о том, как она гадка.
В эти мгновения все дети Господни представляются ей вымирающим племенем (возможно, на Филлис подействовал утекший газ), коих убивают не хворости, но МРТ-сканнеры, биопсии, эхограммы и холодные инструменты, которые вводятся, не доставляя нам облегчения, в самые укромные и недоступные уголки наших тел.
– Судя по всему, меня ожидает удаление матки, – спокойно сообщает она, глядя на передний двор. – Я даже Джо об этом пока не сказала.
– Прискорбно слышать, – говорю я, не понимая, впрочем, насколько правильно и ожидаемо такое выражение сочувствия.
– Да. Конечно. Невесело, – печально произносит она, стоя ко мне спиной. Возможно, ей приходится сдерживать слезы.
А я, что называется, замер в седле. Наименее афишируемая часть работы риелтора состоит в превозмогании естественной недолговечности клиентов – бередящего душу тошнотворного понимания того, что, покупая дом, ты получаешь с ним и чей-то упадок, потаенные проблемы, беды, за которые и будешь теперь отвечать до Судного дня, и что тебе остается только заменить эти беды своими, столь давними, что ты с ними уже свыкся. У людей нашей профессии имеется несколько приемов борьбы с такими страхами: напирать на ценность приобретения (я это только что проделал); напирать на проявленное строителями мастерство (это сделал Джо); напирать на то, что старые дома живут дольше, что в них все уже устоялось, никаких хлопот они не доставляют и бу-бу-бу-бу (именно это проделал Тед); напирать на общую нестабильность экономики (я сделал это нынче утром в моей редакционной статье и постараюсь, чтобы к заходу солнца Филлис получила ее экземпляр).
Да только от страха и смятения Филлис противоядия у меня нет – если не считать желания, чтобы мир наш был подобрее. А оно редко принимается во внимание.
– Мне кажется, Фрэнк, вся страна перевернулась вверх дном. Если хотите знать правду, жизнь в Вермонте стала нам не по карману. Но теперь мы уже и здесь жить не можем. А при моих неладах со здоровьем нам необходимо пустить где-то корни. – Филлис шмыгает носом – похоже, слезы, которые она одолела, вернулись. – Я нынче катаюсь на гормонных «русских горках». Извините. Мне все представляется в черном цвете.
– Не думаю, что все так уж плохо, Филлис. Я, например, считаю, что это хороший дом, обладающий, как я уже сказал, немалой ценностью, вы с Джо сможете жить в нем счастливо, и Соня тоже, а соседи вам решительно никаких забот не доставят. В пригородах, кстати сказать, никто своих соседей не знает. Это не Вермонт.
Я заглядываю в спецификацию, вдруг в ней обнаружится что-то новое, увлекательное, такое, за что я смогу уцепиться: «кмн», «грж/нвс», «стир маш», цена ровно 155Т. Ценность все это добавляет, но остановить вагончик гормонных «русских горок» не в состоянии.
Я озадаченно смотрю на ее расплывшиеся ягодицы, и на меня вдруг нападает скоротечное любопытство касательно, ни больше ни меньше, их с Джо сексуальной жизни. Какая она – шутливая и радостная? Набожная и сдержанная? Буйная, бурная и рыкливая? Филлис присуща неопределенная кроткая привлекательность – даже при легкой ее лупоглазости и при том, что она заключена и увязана сейчас в безразмерное одеяние матроны, – некая податливая, нематериальная изобильностъ, которой определенно мог воспользоваться какой-нибудь упакованный в вельветовые брюки и фланелевую рубашку папик из родительского комитета, случайно встреченный ею в промозглой интимности школьной парковки по окончании родительского собрания.
Однако правда состоит в том, что мы почти ничего о других людях не знаем, да и узнать-то можем лишь на самую чуточку больше, даже если стоим с ними рядом, выслушиваем их жалобы, катаемся вместе на «русских горках», продаем им дома, заботимся о счастье их детей, а затем – краткий миг, перехват дыхания, хлопок автомобильной дверцы – мы видим, как они уезжают, навсегда скрываясь из виду. Совершенно чужие люди.
И все же одна из характерных черт Периода Бытования – это способность успешно соединять в такой вот манере интерес к человеку с полным его отсутствием, интимность с мимолетностью, заботу с черствым равнодушием. До самого недавнего времени (не могу сказать, когда это прекратилось) я был уверен, что именно так и устроена жизнь, что такова уравновешенность зрелости. Да только теперь мне придется кое-что утрясать и делать выбор – в пользу либо полной незаинтересованности (примером может быть конец романа с Салли), либо стремления во всем дойти до конца (а здесь примером может быть продолжение романа с Салли).
– Знаете, Фрэнк… – Сумрачное настроение покинуло Филлис, и она направляется вместе со мной в гостиную Хаулайхенов, подходит к окну на улицу, у которого стоит раздвижной столик, и совсем как та рыжая, что живет напротив, раздергивает шторы, впуская теплый утренний свет, одолевающий похоронное спокойствие комнаты, заставляя аляповатые кушетки, мятно-зеленые блюдца, салфеточки и лакированные безделушки (все это сентиментальный Тед оставил на прежних местах) словно засветиться изнутри. – Я стояла там и думала, что, может быть, никому не достается именно тот дом, какой они хотят заполучить.
Филлис обводит гостиную заинтересованным, дружелюбным взглядом, вроде бы дающим понять, что новое освещение ей нравится, хотя мебель следует переставить.
– Ну, если мне удается найти такой, достается. Если, опять-таки, клиенту он по карману. Самое лучшее – найти дом наиболее близкий к вашему идеалу, а затем постараться вдохнуть в него жизнь, не ожидая, когда он вдохнет в вас свою.
И я демонстрирую ей мою версию непринужденной улыбки. Слова Филлис – хороший знак, хотя, разумеется, мы с ней по-настоящему друг к другу не обращаемся, просто излагаем наши точки зрения, а все дальнейшее зависит от того, кто из нас лучше сыграет свою роль. Такова стратегия псевдообщения, которую я привык использовать, занимаясь риелторством. (Настоящий разговор – из тех, какие ведешь с любимым человеком, какие я вел с моей прежней женой, когда был ее мужем, – настоящий разговор между нами попросту невозможен.)
– А вот за вашим домом тюрьма разве стоит? – без обиняков спрашивает Филлис. Она смотрит на свои ущемленные сандалиями ступни, ногти выкрашены в алый цвет. Наверное, для нее это что-то значит.
