Лиль пожала плечами.
— Все это какое-то ребячество, — сказала она. — Что там у вас стряслось? Вы, должно быть, его отвергли, и тогда он убил себя… Так?
Хмельмая ошеломление посмотрела на нее.
— Ох! Лиль! — сказала она и вновь разрыдалась.
Лиль встала.
— Нельзя оставлять его наверху одного, — пробормотала она. — Надо спустить его вниз.
Хмельмая встала в свою очередь.
— Я пойду с вами.
Лиль в отупении и неуверенности пробормотала:
— Ляпис не умер. Так не умирают.
— Он убил себя… — сказала Хмельмая. — А я так любила, когда он меня обнимал.
— Бедная девочка, — сказала Лиль.
— Они все слишком сложные, — сказала Хмельмая. — Ох! Лиль, я так хотела бы, чтобы этого не случилось, чтобы было вчера… или даже сегодня, как раз перед этим, когда он держал меня… Ох! Лиль…
И она побрела за ней следом. Лиль вышла из комнаты, прислушалась и, решившись, стала подниматься по лестнице. Наверху слева располагалась комната Хмельмаи, а справа — комната Ляписа. Вот комната Хмельмаи… а вот…
— Хмельмая, — сказала Лиль, — что произошло?
— Не знаю, — сказала Хмельмая, хватаясь за нее.
В том месте, где раньше находилась комната Ляписа, не оставалось более ничего, кроме крыши дома, чьи стропила упирались теперь прямо в коридор, напоминавший лоджию.
— Что с комнатой Ляписа? — спросила Лиль.
— Не знаю, — сказала Хмельмая. — Лиль, я не знаю. Я хочу уйти, Лиль, мне страшно.
Лиль открыла дверь к Хмельмае. Все стояло на своих местах: трельяж, кровать, стенной шкаф. Порядок и легкий запах жасмина. Они вышли. Из коридора можно было теперь разглядывать черепицу на крутом скате крыши; в шестом ряду одна из них треснула.
— Это молния… — сказала Лиль. — Молния испепелила Ляписа и его комнату.
— Нет, — сказала Хмельмая.
Глаза ее уже высохли. Она напряглась.
— Всегда так и было… — выдавила она из себя. — Не было никакой комнаты, и Ляписа не было. Я никого не люблю. Я хочу уйти. Лиль, пошли со мной.
— Ляпис… — пробормотала ошеломленная Лиль.
В оцепенении она спустилась по лестнице. Открывая дверь своей комнаты, она с трудом заставила себя дотронуться до ручки: ей было страшно, что все обратится в тень. Проходя мимо окна, она вздрогнула.
— Эта красная трава, — сказала она, — до чего она зловеща.
Подойдя к самой кромке воды, Вольф глубоко вдохнул соленый воздух и потянулся. Насколько хватало глаз, простирался подвижный, безмятежный океан, окаймленный плоским песчаным пляжем. Вольф разделся и вошел в море. Оно оказалось теплым, сулило отдохновение, а под голыми ногами, казалось, был расстелен серо-бежевый бархат. Он вошел в воду. Наклон дна почти не чувствовался, и ему пришлось долго брести, пока вода не дошла до плеч. Она была чиста и прозрачна; он видел крупнее, чем на самом деле, свои бледные ноги и поднимающиеся из-под них легонькие облачка песка. А потом он поплыл, полуоткрыв рот, чтобы пробовать на вкус жгучую соль, время от времени ныряя, чтобы почувствовать себя целиком в воде. Нарезвившись вволю, он наконец вернулся к берегу. Теперь рядом с его одеждой виднелись две черные неподвижные фигуры, сидевшие на худосочных складных стульях с желтыми ножками. Так как они сидели к нему спиной, он безо всякого стыда вылез голышом из воды и подошел к ним, чтобы одеться. Стоило ему принять приличный вид, как две старые дамы, будто оповещенные каким-то тайным инстинктом, обернулись. На них были бесформенные шляпы из черной соломки и выцветшие шали, как и положено старым дамам на берегу моря. На коленях у обеих лежали сумочки для рукоделия — вышивания крестом — из грубой канвы с поддельными черепаховыми застежками. Старшая была в белых бумазейных чулках и в стоптанных гамиролях в стиле Карла IX из грязной серой кожи. Другая была обута в старые тряпичные туфли, из-под ее черных нитяных чулок проступали очертания резинового бинта от расширения вен. Между двумя дамами Вольф заметил маленькую гравированную медную табличку. Та, что в плоских туфлях, звалась мадемуазель Элоиза, а другая — мадемуазель Аглая. У них были пенсне из голубой стали.
— Вы — месье Вольф? — сказала мадемуазель Элоиза. — Нам поручено вас опросить.
— Да, — подтвердила мадемуазель Аглая, — вас опросить.
Вольф изо всех сил напрягся, чтобы вспомнить вылетевший у него из головы план, и вздрогнул от ужаса.
— О… опросить меня о любви?
— Именно, — сказала мадемуазель Элоиза, — мы специалисты.
— Специалистки, — заключила мадемуазель Аглая.
Тут она заметила, что из-под платья чересчур видны ее лодыжки, и стыдливо одернула подол.
— Я ничего не могу сказать вам о… — пробормотал Вольф, — я никогда не осмелюсь…
— О! — сказала Элоиза. — Мы все можем понять.
— Все! — заверила Аглая.
Вольф оглядел песок, море и солнце.
— Об этом на таком пляже и не скажешь, — сказал он.
Однако именно на пляже испытал он одно из первых в жизни потрясений. Вместе со своим дядюшкой он проходил мимо кабинок, когда оттуда вышла молодая женщина. Вольфу казалось нелепым разглядывать женщину не менее двадцати пяти лет от роду, но дядюшка охотно обернулся, отпустив замечание касательно красоты ее ног.
— И в чем ты ее углядел? — спросил Вольф.
— Это видно, — сказал дядя.
— Я не понимаю, — сказал Вольф.
— Ничего, — сказал дядя, — вырастешь — поймешь.
Это беспокоило. Может быть, проснувшись однажды утром, он сумеет сказать: у этой женщины красивые ноги, а у той — нет. Что, интересно, испытываешь, когда переходишь из категории тех, кому это неизвестно, в категорию тех, кому известно?
— Ну так что же? — послышался голос мадемуазель Аглаи, возвращая его в настоящее. — Вы же всегда любили девочек, когда сами были в их возрасте.
— Они меня будоражили, — сказал Вольф. — Мне нравилось трогать их волосы и шею. Дальше заходить я не осмеливался. Все мои приятели убеждали меня, что с десяти-двенадцати лет они уже знали, что такое девушка; я, должно быть, был особо отстающим, или же мне просто не подворачивалась возможность. Но я думаю, что даже если бы у меня и было к тому желание, я бы все равно от этого удержался.
— А почему? — спросила мадемуазель Элоиза.
Вольф чуть призадумался.
— Послушайте, — сказал он. — Я боюсь потеряться во всем этом. Если вы не против, я хотел бы немного подумать.
Они терпеливо ждали. Мадемуазель Элоиза вытащила из сумки коробку зеленых пастилок, одну из которых предложила Аглае; та охотно ее приняла, Вольф отказался.
— Вот как, в общем и целом, — сказал Вольф, — развивались мои отношения с женщинами вплоть до той поры, когда я женился. Исходным импульсом для меня всегда было желание… без сомнения, мне не вспомнить первый раз, когда я влюбился… за этим слишком далеко ходить… мне было пять или шесть лет, и я уже не помню, кто она была… дама в вечернем платье, я увидел ее мельком на каком-то приеме у родителей.
Он рассмеялся.
— Я не объяснился с нею в тот вечер, — сказал он. — Как и в другие разы. И однако, желал я их не раз и не два… я был, думаю, прихотлив, но некоторые детали меня очаровывали. Голос, кожа, волосы… Женщина — это так красиво.
Мадемуазель Элоиза кашлянула, и мадемуазель Аглая тоже скромно потупилась.
— Ну а чаще и сильнее всего меня задевали груди, — сказал Вольф. — Что же до остального, мое… сексуальное пробуждение, назовем это так, произошло лишь годам к четырнадцати-пятнадцати. Несмотря на скабрезные разговорчики с лицейскими приятелями, познания мои оставались весьма расплывчатыми… я… вы знаете, сударыни, этот разговор меня смущает.
Элоиза подбодрила его жестом.
— Мы в самом деле можем понять все, — сказала она, — я вам повторяю.
— Мы были сиделками… — добавила Аглая.
— Ну ладно, положим, — сказал Вольф. — Мне особенно хотелось потереться о них, потрогать их грудь, бедра. Не столько их шелковы бородушки. Я мечтал об очень толстых женщинах, на которых возлежал бы, как на перине. Я мечтал о женщинах с очень упругим, даже твердым телом, о негритянках. О! я понимаю, что все мальчишки прошли через это. Но в моих воображаемых оргиях поцелуй играл более важную роль, чем, собственно говоря, сам акт… добавлю, что для поцелуев мне виделись весьма обширные области применения.
— Хорошо, хорошо, — быстро сказала Аглая, — этот пункт мы разобрали: вы любили женщин. В чем же это выразилось?
— Не так быстро, — возразил Вольф. — Чего только не было… чтобы меня затормозить…
— Чего, например? — сказала Элоиза.
— Сплошное безумие, — вздохнул Вольф. — Столько всяких глупостей… всяких истин… и предлогов. Сначала о последних. Образование, например. Я убеждал себя, что оно важнее.
— Вы и сейчас еще в это верите? — сказала Аглая.
— Нет, — ответил Вольф, — но я не строю иллюзий. Если бы я пренебрег образованием, я сожалел бы об этом точно так же, как сожалею сейчас, что уделял ему слишком много времени. Затем — гордыня.
