Ни его, ни той милой (весьма, весьма, ай да К.!) барышни рядом с ним…
Так и сказала: понимаете, нельзя мне! И ведь, безусловно, была права, а в остальном…
Теперь это был главный императив ее жизни: нельзя! Именно ей, конкретно…
То есть нельзя обижаться, гневаться, злиться и прочее. Даже эмоции менее высоких степеней накала, но несущие в своей сути все тот же негатив, скажем, просто неприятие другого человека, для нее теперь были недопустимы. И не только выраженные как-то внешне, вроде худого слова, но даже и сокрытые в себе. Явные или тайные, не важно, они так или иначе разрушали ее. Да, именно теперь и именно ее, когда она знала, что ей нельзя.
Точно, нельзя…
А знала она это совершенно твердо – теперь, когда ее, слава богу, отпустило и она была вроде бы здорова, ни болей, ни внезапных резких приступов слабости – такой, что ни рукой, ни ногой не пошевелить, ни забывания некоторых слов – как раз в ту минуту, когда нужно сказать что-то очень важное… А главное – опухоли!
Ведь было, было, причем совсем недавно, целый букет всяческих недомоганий – мука мученическая. И не только физическая. Когда нужно сказать что-то важное, а не можешь, и не потому, что лишилась голоса
(хрип и все такое), а – слова не вспомнить, самые насущные, тоже пытка, разве что боли нет.
Сама знала…
Адские, адские мучения… Насквозь прожигало. Болью даже не назовешь – огонь, самый настоящий, раскаленный свинец по всему телу, ни одного живого места.
Нет, только не это!
Врачи, а что врачи?
Конечно, сразу же побежала к ним: анализы, исследования, рентген, биопсия – полный набор. Диагноз – хуже некуда. Немедленная операция, срочно ложиться в больницу… И все это с печальными, почти похоронными лицами, будто все, конец, даже если и операция, то не факт, что поможет.
Собственно, после того внезапного приступа она и стала бегать по разным целителям, а что оставалось? Врачи, те, конечно, разрежут, им что? Работа у них такая. Подруга подсказала: есть один, не очень известный, поговори!
Когда шла, почти не верила: у скольких уже побывала, в том числе известных, – толку-то!
А этот – обычный с виду, крепкий такой, строгий, властный. Руки сильные, плечи, лицо грубоватое, в оспинках, но хоть не отталкивающее. Биолог по профессии, все-таки что-то понимает. Но на целителя не слишком похож.
Побеседовали. Денег, сказал, не возьму, если не будет результата.
Условие одно: она должна отказаться от всего прежнего. От себя прежней. Жить только по Закону. Ничего особенного: все те же десять заповедей. Но только уже всерьез – и в делах, и в мыслях. Откат чреват еще худшими последствиями. Если она согласна, можно попробовать.
Как будто от нее зависело…
Первая мысль – отказаться…
Тем не менее сделала над собой усилие. Она – и не она. Жизнь предыдущую пыталась не вспоминать, а если и вспоминала, то как бы о другом человеке. Отстраненно.
Иногда получалось. Вроде как не она, а некая другая женщина.
Было же так: вернувшись домой с работы, нашла записку от мужа: вся их совместная жизнь – ошибка, пусть простит, если может. Вот как…
В общем, рядовая ситуация. Но это когда не с тобой, самой обаятельной и неповторимой. А если с тобой, то это уже…
В общем, обвал… Пусть даже только и забрал свои вещи (полупустой шкаф), все прочее ей. Квартиру, мебель, даже машину. Никакого сутяжничества.
Благородный человек.
Ну да. Только: как же это? Пятнадцать лет все-таки! Предательство – не иначе. Ни поговорить по-человечески, ни объясниться – фиговый листочек, буковки жалкие. А все почему? А потому, что испугался, струсил! Догадывался, что будет взрыв, – знал ее. Если уж понесет – не остановить.
И раньше бывали вспышки, но ведь и любовь была, и детей она не родила, чтобы не мешать его карьере, его ученым трудам (кому они нужны?), а теперь, значит, – ошибка, да?!
Проведала, где этот благородный человек нынче обитает, пошла туда и, когда дверь открылась, выплеснула на порог помойное ведро. Вот чего стоит его благородство! Нет, не преследовала его, не звонила, даже пассию его новую не желала лицезреть (на кого променял), тем ведром все и кончилось.
Но в душе-то…
Неужели правда про природу?
Когда вы (а не вам) случайно наступаете кому-то на ногу в набитом битком автобусе, то как вы на это реагируете?
Есть два варианта: первый – вы сердитесь за собственную неловкость на самого себя; второй – вы сердитесь на того, кому сделали больно, – за его неловкость.
В первом случае – вы вините себя, во втором – другого (а не надо ноги выставлять!).
С ней так и бывало, но когда тот человексказал ей об этом, она ему не поверила. С чего он взял, что она реагирует именно так, а не иначе? А он вовсе и не сказал, что именно так, и только так. Сказал, что скорей всего так. Просто она никогда не задумывалась, не анализировала своих эмоций.
В ответ пожала плечами, неопределенно, и тут же поймала себя на неприязни – из-за его слов, а еще больше – что так быстро ее расколол, холодными руками в душу влез и разъял, как хирург скальпелем. По живому и теплому, так сказать. Ответить бы что-нибудь, резкое, злое, язвительное, а потом уйти, хлопнув дверью,
– пусть с другими развлекается. Тоже психоаналитик нашелся!
Так бы и случилось, если бы он не добавил неожиданно: у вас природа
огненная…
Что-что?
Да, природа огненная, понимаете, и огонь этот вам же самой способен большое зло причинить.
А ведь и вправду, почудилось, многое объясняет. По квартире ходила босиком, редко в тапочках: жарко, ступни горячие… И ладони. Вправду горячие.
Энергетика!
Как ни странно, вдруг примирило с ним, именно: огненная природа!
Сразу согласилась, приняла.
Вроде как откровение – про себя.
Да, огонь.
Багряно-желтые отблески, как в пылающем костре. А ведь когда-то и вправду любила смотреть подолгу на пламя: в лесу и дома, нарочно поджигала бумажки в консервной банке, а однажды чуть не устроила настоящий пожар. Любимое занятие в детстве – зажигать газ на плите.
По многу раз чиркала спичками, нарочно не донося их до конфорки и давая погаснуть, чтобы иметь возможность зажечь снова. Мать сердилась, что она никак не научится.
Мать всегда на нее сердилась, все ей не нравилось, что она делала.
"Иди лучше отсюда, я сама приготовлю…" – раздраженно отсылала из кухни. Сначала звала, потом выгоняла: "Руки-крюки".
А она, что ей оставалось делать? Естественно, обижалась, и как потом оказалось, обида – на всю жизнь. И теперь, хотя мать и жила, слава богу, отдельно, отношения не ладились: в каждом слове мерещился упрек, претензия, а главное, раздражало материно пристрастие к мелочам – поговорить не о чем, кроме как про стирку, готовку… или про политику. Пустое все, а мать чувствовала по голосу и тоже злилась: ничего общего!
Тут ее сразу заносило: сама меня всю жизнь отрицала, а я твоя дочь – имеешь то, что хотела. Можешь винить себя. Дальше – больше: крик и слезы, пока кто-нибудь не бросал трубку.
Потом переживала, звонила, каялась, все худо-бедно восстанавливалось
– до следующего раза. Пламя вспыхивало мгновенно, даже и искры не надо – горело постоянно. Лучше б не звонила. Но мать – словно нарочно, знала, где пошевелить.
Когда муж ее бросил, даже не посочувствовала. "Удивительно, что этого раньше не случилось" – и кто говорит?! Разве что-то еще возможно после этого?
Вообще звонить перестала.
Нельзя, нельзя обижаться, а с матерью иначе не получается. Лучше уж так – никак то есть. Пусть там сама, тем более что всегда подчеркивала свою независимость. Гордая. Ну и пусть себе гордится
(непонятно чем)!
Неужели не поняла?
Аондаже не прикасался к ней – чуть поодаль сидел, положив руки на колени, смотрел прямо перед собой (не на нее). За стеной комнаты
(у него дома все и происходило) иногда слышны были детские голоса, его детей, трое, младшему лет восемь, иногда женский, жены его (ни разу не встретились). Сам открывал дверь, пропускал строго.
Просто молча сидел, вполоборота к ней, метрах в трех, и вдруг – будто разряд тока, раз, другой… И тоже словно кипяток по жилам, а вслед – тишина и покой, какого никогда не испытывала. В ней самой и вокруг, и везде – в воздухе, неожиданно прохладном, в небе за окном, в серых осенних облаках. Еще почудилось – свет, чуть рассеянный, обволакивающий, нездешний.
В ту ночь тело несколько раз прошивали мгновенные разряды, до самых недр.
Онобъяснил: все в порядке, это онпроводил "уборку".
Простое такое, домашнее слово, но почему-то страшно. Имейте в виду, сказал, мы с вами продолжаем "работать" и вне сеансов, так что возможны самые неожиданные ощущения. Это он ее предупредил, чтобы она – в случае чего – не пугалась.
В общем, поразительно, почти неправдоподобно, а главное – недуги ее и в самом деле стали мало-помалу исчезать, один за другим, один за другим… Будто и не было. Похудела, наверно, килограммов на десять, кожа натянулась, одежда стала свободней, кое-что даже ушивать пришлось. Самой не верилось.
