Одной из самых яростных «антимедведевских» активисток почему-то оказалась толстая белобрысая, бесстыдно острая на язык и рано созревшая троечница Оля Пыркина. Вообще-то она считалась в классе «полухулиганкой», и вряд ли ей самой в будущем светило принятие в комсомол, но вот ведь – ее тоже задела Иркина «наглость», как она говорила. Фурману теперь приходилось довольно много общаться с ней как с «представительницей народных масс» (т. е. широкого круга девчонок-троечниц), и с близкого расстояния его удивило, что Пыркина способна не только очень трезво разбираться в происходящем, но и четко выражать свои мысли, – почему же она тогда так плохо учится и слывет «безнадежной»? Неожиданно для себя – и несмотря на постоянно выскакивающие из нее резкости и грубости – Фурман проникся к ней странной симпатией и даже зауважал ее. До этого он Пыркину слегка побаивался: была между ними одна давняя история, которую она сама, возможно, и забыла, а он все продолжал злиться и в то же время чувствовать себя виноватым.
Это была обычная для пятого класса рискованная игра между мальчишками и девчонками перед уроком физкультуры: с грубым врыванием друг к другу в раздевалки, обидным хохотом, разнообразными цепляниями-отниманиями и прочими буйными развлечениями. В тот раз девчонки-мстительницы устроили неплохую засаду на выходе из мальчишеской раздевалки – и, надо же, им попался Фурман, о-го-го! Налетев сплоченной группой, они обвили его, как паутиной, своими цепкими и не такими уж, как оказалось, слабыми ручками и поволокли – т. е. буквально понесли на руках! – в свою раздевалку. Почти до самой их двери он сопротивлялся вполне умеренно (ведь девки все же), рассчитывая, что вскоре они надорвутся и сами его бросят или уж, на худой конец, ребята его «отобьют», как не раз бывало с другими. Но почти все мальчишки были уже в зале, и только один Пашка с беспомощной самоотверженностью неуклюже скакал вокруг, а девки, наоборот, как будто взбесились: ожесточенно пыхтя, щипаясь и царапаясь, они с неожиданной ловкостью пропихнули незваного гостя через дверной проем, вызвав жуткий визг у тех, кто там мирно переодевался, и… – так, что же теперь делать с такой знатной добычей? – О! – решили запереть его (или уж ее?) в своем туалете.
Если до этого момента бедный Фурман с трудом, но мог – или, по крайней мере, старался – отнестись к творимому над ним насилию как к весьма интересному и в каком-то смысле даже почетному приключению (все-таки не каждого вот так, на руках, можно сказать, вносят прямо в святая святых, заветную цель многих устремлений), то теперь происходящее грозило превратиться в простое и совершенно недвусмысленное унижение, а может, даже и в настоящий позор (оказаться не по своей воле запертым в девчоночьем туалете – это, знаете ли…). Он решил, что ему пора освобождаться: расчетливо рванулся раз, другой и уже в полную силу – ближних придавило, они взвизгнули от боли и чуть отодвинулись, – но тянущихся рук с растопыренными когтями было слишком много. Вдобавок Пыркина так мощно наперла на него своим бесстыжим пузом, что он, споткнувшись, повалился на спину, прижав под собой несколько мелких хрупких зверюшек… В последовавшей затем кутерьме им все-таки удалось затолкать его в тесный туалет со странным чужим запахом (свет тут же погасили), но закрыть дверь до конца он им пока не позволял, удерживая ее ногой, по которой с той стороны нещадно молотили чем попало. Его охватило злобное отчаяние: зря он их жалел, вот до чего дошло, ну все, погодите же!.. Ногу пришлось убрать. С первого броска дверь почти не поддалась – видно, они там приперли ее всей кучей. Тогда он, мрачно выждав три секунды в сверкающей темноте, ударил, уже не жалея себя, как дикий зверь, как воин, как мужчина, – там ОХНУЛИ И ОТПУСТИЛИ – он брезгливо дожал и вышел. Еще не понимая, с кем имеют дело, они с хищным весельем снова двинулись к нему. «Я сейчас ударю, по правде. Лучше отойдите», – хрипло предупредил он, с видимостью спокойного гнева показав свои сжатые кулаки, но на самом деле дрожа от ненависти и страха, что они не отступят. Передние выжидающе остановились с оскаленными улыбками. Но тяжелая крупная Пыркина не побоялась: «Ух ты какой смелый нашелся! Вот я тебя сейчас!.. Хватайте его, девчонки!» Она пошла на него животом, и он с тоскливой злобой коротко ударил ее туда, во внезапно провалившуюся мякоть, кулаком. «Ай!» – жалко выдохнула она, мгновенно побелев и отшатнувшись. Он тут же сам испугался своей жестокости – какую-никакую, но девчонку, кулаком, в живот… «Ты что, с ума сошел?!» – сердито спросил кто-то. «Пропусти!» – хмуро храбрясь, он прошел сквозь краснолицую, распаренную, медленно приходящую в себя толпу девчонок и с трясущимися ногами сел на лавочку в своей пустой раздевалке. Ему хотелось только одного – исчезнуть, исчезнуть, исчезнуть куда-нибудь… Почти сразу раздался звонок. С трудом управляя разносортными, обледенело болтающимися деревяшками, Фурман проковылял в зал и занял свое место в строю.
Пыркиной на уроке не было. Две-три девчонки посматривали на него с осуждением…
Никакого продолжения эта история не имела.
И вот теперь он чуть ли не дружил – с ПЫРКИНОЙ. Чего только в жизни не бывает… Более того, чувствуя странную зависимость от нее, от ее женственности и товарищества, он именно с ней захотел поделиться сомнениями по поводу своего ожидаемого всеми – и друзьями, и врагами, – но кажущегося ему самому ненужным и даже вредным выступления на будущем собрании. Как ни странно, но Оля вполне поняла его закрученные и сбивчивые объяснения (между прочим, он их даже отрепетировал, но когда дошло до дела, застеснялся). Сначала она, конечно, очень расстроилась, а потом согласилась, что, наверное, так будет лучше. «Тебе, Сань, виднее». У Фурмана внутри все пело – она же, озабоченно прищурившись, молчала и, видимо, готовилась к тому, что теперь вся их подготовка с треском провалится и борьба окажется бесполезной…
Но Фурман-то придумал другой, неожиданный ход! На собрании с «главной речью» должна выступить именно она, Оля Пыркина, – да, вот такая, как есть, «простая троечница», «хулиганка» (только, прошу тебя, без мата) и к тому же – лицо, совершенно не заинтересованное ни в каком собственном продвижении, ведь так? Но как раз только такой человек и вправе сказать в этой ситуации простую, понятную всем, даже самым тупым, голую правду… – пардон, я не виноват, это так говорится. Нет, ты не должна быть голой – на собрании-то уж точно… Тебе никто не сможет возразить – убеждал он опешившую от его предложения Пыркину. Мы с тобой все обсудим и потом еще десять раз отрепетируем! Ты сможешь! Ты должна! Это будет правильно! Если так скажу я, то эти наши «умники» во главе с Шапугой – они тут же начнут со мной спорить о какой-нибудь ерунде. Я не смогу удержаться, стану отвечать им – получится каша, а они только этого и хотят: запутать всех нормальных ребят, чтобы уж никто не понял, о чем идет речь, вокруг чего спор, – это их единственный шанс! А с тобой они побоятся спорить! Правду тебе говорю – так и будет! Они же от тебя этого не ожидают и будут молчать в тряпочку. А когда сообразят, что происходит, будет уже поздно: все остальные тебя уже услышат! Они будут тебя слушать, потому что никто ведь не привык к твоим выступлениям на собраниях – так что наоборот, это будет очень свежо и неожиданно! Послушай, что я тебе говорю! Да никому не нужно об этом сообщать!.. И «своим» тоже. Пусть это будет наша с тобой тайна, наша секретная операция…
За день до собрания к Фурману домой вдруг приперся Шапуга. Остановившись на пороге, он сказал, что заходить не будет, но хочет задать один-единственный вопрос и получить на него честный и прямой ответ.
– Должен предупредить тебя, – с мрачной решимостью сказал Смирнов, – что сейчас очень многое поставлено на карту и от твоего ответа зависит будущее многих хороших людей…
– Знаешь, Илья, не надо меня запугивать, – сразу рассердился Фурман. – Я уже пуганый. Ты пока еще не следователь, и я на твои вопросы вовсе не обязан отвечать. Так что ты или притормози слегка, или давай попрощаемся. Завтра увидимся в школе, и там задашь мне свой вопрос. Он ведь может подождать до завтра, ничего с ним не случится?.. А-а, ну так если тебе нужно что-то узнать у меня, то ты, согласись, немножко не с того начал… Ну хорошо, короче, я правда сегодня устал, какой у тебя вопрос? Да я отнесусь, отнесусь серьезно… Только не тяни волынку.
– На самом деле я уже несколько раз тебя об этом спрашивал, – капризным голосом произнес Смирнов, – но раньше тебе всегда удавалось уворачиваться и уходить от прямого ответа. Сегодня я спрашиваю в последний раз.
Внезапно Фурман ощутил, что его собственное тело словно бы подключено к какой-то подземной электрической сети и по нему, как по пустому мешку, быстро и плотно заполняя его от ног к животу, неостановимо поднимается сухая, как песок, волна злобной напряженности, исходящей от собеседника. Фурман испугался, что, когда «заражение» дойдет до конца, до «горлышка», он совершит что-нибудь ужасное, но ничего не мог с собой поделать, а Смирнов продолжал давить:
