А у Гали все тот же карандаш вместо задвижки на двери и сломанный выключатель в дабле, сломанный холодильник, что и год назад, что и всегда. К числу сломанных прибавился лишь телевизор. Зато четыре кошки (что они едят?).
Нет бруска поточить полено, называемое ножом, штопора — открыть бутылку. Очарование абсолютной бедности.
В Питере живут наиболее русские люди — мечтатели: они все ждут момента — когда все сложится и само-собой образуется. Когда ситуация будет благоприятствовать — и тогда малым усилием можно будет достичь великого результата. Поэтому такие нищие и унылые. Поэтому такая художественность и прелесть.
Что еще?… Необязательность всех слов и всех поступков. Решения не принимаются, из сделанных выводов не проистекает никаких следствий. Красивые разговоры, красивые жесты, эмоциональные переживания страшной силы. Без поступков. Вместо поступков — тусовка. То, что не требует долгих усилий, последовательности и отказа. Делают те, кто жертвует. Кто перестает снисходительно прощать себе и ждать.
Во всех нищих социумах причины нищеты одни и те же — именно эти.
…Богатство личности и слабость характера — обычные тут вещи. Поэтому реальные творцы — люди ограниченные. Поэтому вместо романов — рассказик или вовсе треп за столом.
Утром на каком-то черте-где проспекте Кима нашли дом Стрижака. Во дворе безнадежность и солнце. Она ушла, он остался один. Бросились в глаза роскошная золотистая колли, гуляющая в пустом дворе, и это солнце. А на Невском через двадцать минут — снег.
Когда он отвез Оксану к Стрижаку, было два часа. В седьмом она первый раз позвонила, сказала, что пьет последнюю чашку чая. Второй раз позвонила в начале одиннадцатого. Они договорились, что Захар встретит ее в одиннадцать в метро. Захар прождал пятьдесят минут и пошел домой. Оксана явилась минут через двадцать.
— Я же просила не встречать! — сказала она с вызовом.
— Ты хочешь сказать, что столько времени брала интервью? У тебя даже пленки столько не было!
— А я не могу просто посидеть?! Просто поговорить с приятным человеком!
— Но интервью-то ты взяла?
— Нет, не получилось. Мы просто беседовали. А потом он быстро напился.
— И ты все сидела?
— Он меня не отпускал… Мне что, нельзя в кои веки доставить себе удовольствие, я что, должна быть всегда как привязанная?!
— А я?
— Ну и делал бы, что хотел.
— Я иначе себе представлял это путешествие.
— И это ты считаешь себя обделенным?! — воскликнула Оксана, не обращая внимания на Серафиму и Галю.
Ему, видимо, полагалось прыгать от счастья, ему следовало ликовать: вести двенадцать часов машину (вчера), чинить (сегодня), ждать ее, встречать, провожать… А это она — страдает. Это она — снисходит. Это она проводит в гостях девять часов под видом интервью, для которого так долго искался диктофон, и которого нет. Они просто беседовали. Ну, как же: любимый писатель обоих.
Захар воображал, что Стрижак лишь повод, и что это их путешествие — и заблуждался. Он просто шофер. Удобный муж при великолепной даме.
— Я вообще не понимаю, что случилось? Не ты ли сажал меня в поезд в N. (почти десять лет назад) и уезжал путешествовать? А я рыдала и просила не бросать… с больным Кириллом… Не ты ли уезжал в X., Y., Z.?…
Они слишком долго прожили вместе: всегда есть, что вспомнить при надобности. Если она претендовала быть Захаром восемьдесят-какого-то года — это его мало радовало. К тому же, все его отъезды длились не дольше недели, со звонками из любого крупного населенного пункта. Он даже в Новгород попал лишь потому, что они были в ссоре и почти в разводе. Интересно, что она именно теперь вспомнила эти свои обиды. Будто он мало наказан… Женщина помнит все — и в том свете, в котором надо. И женщина не умеет прощать, прощать по-настоящему.
Заперлись в комнате и стали сводить счеты на грани скандала. Оксана говорит:
— А что такого? Что ты все преувеличиваешь?
— Хорошо, пусть я преувеличиваю, но это изумило и наших хозяев.
— Это они тебе сказали?
— Да, я провел с ними целый день. Не отходя от трубки.
— Если так — я могу уехать!
Хозяева рвутся в дверь и силком их мирят. Приказ Серафимы: о сегодняшнем больше ни слова. Зато она засыпает темами: Бадмаев — травник Николая II, гитарист Петр Панин… Вайзберг, Зверев, Немухин, “Алеша” Герман… Все как всегда. Захар с Оксаной понемногу ожили, надсад прошел. Ночью даже испытали друг к другу нежность. А ведь пару часов назад могли расстаться навсегда.
Утром поехали вшестером в Комарово (с Колей, галиным сыном, и с Володей Воробьевым — коллегой по радио, здесь обнаруженным и подобранным). Серафима опять блистает памятью: фамилии сыплются как от внештатного биографа всех питерских знаменитостей трех последних десятилетий (а сквозь восторженные гимны прорывается вечный припев: “Ненавижу этот город! Хочу в родную Москву!”). После великолепных горок меж прибалтийских сосен — песчаный комаровский пляж с видом на Финский залив (огромная лужа с торчащими камнями). Здесь за яйцами вкрутую и вином новые серафимины рассказы: о визите к Твардовскому, о встречах с Ольгой Берггольц, Ахматовой… Все (кроме Захара и Гали) в говорильном ударе, лишь иногда перекрываемом криками Серафимы в самых патетических местах:
— Коля! Не суй руку в воду — она отравленная! Вот вопьется тебе червяк под кожу!…
— Какой червяк, Серафима Николаевна! — смеется Оксана.
— А что ты смеешься? Говорят, есть такие аллергические черви. После того, как дамбу построили…
— Это басни, нет никаких аллергических червей! — снова смеется Оксана (она все знает: у нее тьма познаний во всех науках).
— Ну, не знаю… Все равно не суй руку, слышишь, Коля! Сейчас отлуплю! — и с театральной яростью машет рукой.
Потом — Репино (Куоккала). Дом закрыт, но им было дозволено восхищаться имением. Восхищались, снимали на камеру. С машиной все было очень просто. Без усталости можно объехать за раз большой кусок культуры.
Вечером — город (любимейший из всех). Собчак экономил на белых ночах: фонари включали в одиннадцать. Впрочем, белых ночей не было и в помине, поэтому к моменту включения — хоть глаз выколи. Улицы черны, лишь взбегают буковки кинотеатра “Паризиена”. Несутся машины с зажженными, словно на трассе, фарами, пугая редких прохожих. Это Невский.
Черное, глухое, как в блокаду, Марсово поле с мерцающей надписью в кровавом свете вечного огня: “Против богатства/ власти и знанья/ для горсти/ вы войну повели/ и с честию пали/ за то чтоб богатство/ власть и познанье/ стали бы/ жребием общим”.
— Кто сочинил? — спросила Оксана.
— Сатана, — кратко ответила Галя.
Затем набережная с великолепным ночным трезиниевским собором и далекой сахарной Стрелкой В.О. Троицкий мост забит людьми, которые ловили корюшку в огромные сачки.
— Как называется то, во что вы ловите? — спросила филолог-Оксана у рыбарей.
— Да, никак не называется, — стал жаться один, перетаптываясь среди пустых бутылок импортной водки.
— Почему никак? — обернулся другой. — “Мотней” зовется.
— “Мотней”? Великолепно! — восхитилась Оксана. У нее отличное настроение.
Они стояли с рыбарями и слушали удары этих “мотней” об воду.
…Утром на крутом живописном повороте шоссе в двухстах километрах от Питера отрадно мелькнуло село Миронушки. Родина прикинулась не родиной, а чем-то лучшим, чем она могла бы быть, если бы снилась нам.
Поздним московским утром, после бесконечной дороги, от которой во сне лишь мелькание белой полосы:
— Снова плачешь?
— Вместо того, чтобы упрекать, лучше бы пожалел меня!
— За что пожалел? Что я занимаю чужое место?!
Он вскочил и вышел из комнаты. Потом стал собираться. Пытаясь удержать — Оксана стала опять вспоминать его вины (им несть числа).
— Помнится, ты говорила, что вспоминаешь вины, потому что тебе так легче.
— Что легче?
— Обосновать разрыв.
— Я этого не говорила. Ты неправильно меня понял. И я совсем не хочу тебя винить. Ты просто не жалеешь меня, когда мне плохо, вот все, что я хочу сказать.
— Ну, скажи мне, почему тебе плохо?
— Просто проснулась, а мир такой ужасный…
— Неправда! Разве я не знаю, почему тебе плохо?!
— Да, я люблю его и продолжаю любить! Это несчастье, я ничего не могу с собой поделать! Разве надо меня за это ненавидеть?!
— И ты считаешь, что я могу с этим жить?
— Ну, мы же жили раньше.
— Разве это была жизнь?!… Я ухожу, пожалуйста, не останавливай меня.
— Ты уверен, что хочешь уйти?
Захар все в себе взвесил и твердо сказал “да”.
— Ты думаешь, я не понимаю, что я мучаю тебя? — Она подошла к нему совсем близко. — Прости… Моя жизнь кончена, в ней не может быть ничего хорошего.
— Из любой ситуации можно сделать свои выводы, чтобы жить потом, исходя из этого опыта.
