— Из любой ситуации можно сделать свои выводы, чтобы жить потом, исходя из этого опыта.
— Какие выводы я должна сделать? Что я дрянь, что я все всем испортила?! Может быть. Ты не можешь думать иначе. Это ситуация, из которой нет выхода. Я не могу тебе ничего объяснить… С одной стороны, я не могу признать возможности в моей жизни адюльтера… с другой — я не могу перешагивать через людей.
— Я тысячи раз говорил тебе, что мне этого мало — жалости!…
— Нет, я тоже люблю тебя…
— Но странною любовью… Как родину…
Она обняла за плечи:
— Я не хочу, чтобы ты уходил… Тебе надо научиться закрывать глаза на некоторые вещи.
— Какие же веки надо иметь в таком случае…
Через полчаса ей уже весело. Вспомнила, как однажды сидя за компьютером сказала ему: “Я узнала, как можно возвращать то, что прежде было на экране: Сtrl-F3.” — “Кисонька, — воскликнул Захар, — нажми скорее Сtrl-F3!”
Вечером она зашла к нему на кухню.
— Когда ты будешь такой, как сейчас (“Рожа у меня, что ль, кислая?” — подумал он), я буду звать тебя Кафкой.
— Лучше Поллаком.
— Почему Поллаком? Я знаю только художника Поллака.
— Это муж Милены, которому его друг Кафка наставлял рога.
…Как ему не стыдно, что он делает?! Живет с нелюбящей (или очень нелюбившей) его женщиной, все отдавшей другому. Вернувшейся к нему из-за его слабости. И в пределах квартиры любящей лишь Кирилла, что и показывает в минуту дурного настроения. Она привыкает к этой жизни, но он не привыкает. Он ни ей не мог простить, ни так взять и уйти (пока ее нет). И себе простить не мог — за возвращение. И простить себе ту прежнюю дурацкую наивную жизнь, в которой она занимала не первое место.
Стены были почти покрашены, можно было уходить.
Раньше он существовал в мире, где некоторые вещи были невозможны. Теперь ему либо надо начать жить в мире, где возможно все, либо уйти. Уметь примириться с фактом — это, может быть, мудрость, но не счастье. Это значит, что люди могут жить друг с другом несмотря ни на что. Ради чего? Ради спокойствия. Идеал невозможен, и его более не ищут. Захару надо пожертвовать Оксаной ради формы своего мира. Пожертвовать любовью, которая требует ничтожества. Которая не только терпит факт, но и принимает жертвы от другого.
А утром снова козырные карты его вин в ее руках:
— …Мне наобещали, что дача строится для меня. Что ж, люди склонны произносить какие-то слова. Сама виновата: зачем обольщалась…
Какой дурацкий театр!
— Тебе надо бороться за право быть оскорбленной: мисками, тапками, кастрюлями моих родителей, — и бороться за право мстить обидчикам. Иначе как же: я, такая хорошая, и вдруг обо мне не думают! Не видят, не помнят — если и не делают это назло!… Если нет борьбы, значит, я подчиняюсь! Ни за что!… Они, кстати, делали тебе не одно лишь зло.
— Ты попрекаешь меня, что я пользуюсь их вещами? О, много раз!… Из-за того, что ты не работаешь, они компенсируют недоданное тобой. Поэтому и беру. Без всякой благодарности: беру от них, потому что не даешь ты!
И это после того, что случилось (будто они вернулись в до). Может быть, истерическое состояние. Может быть, ничему не научились, не стали щепетильнее друг к другу. Не стала (тем более) любить его, чтобы прощать “привилегии”, вроде временной нетрудоспособности по причине сентиментального ранения в грудь.
И затем она уходит (как проигравший — Захар не посмел спросить куда и когда вернется?). А на кухне сидел поселившийся у них Женя из Симферополя — и он не мог плакать и молиться (чтобы вернулась).
Отчаянием называется место, где заблудилась любовь.
Захар вошел в квартиру и услышал:
— …“Смит-Вессон” девятого калибра, сто патрон… — Женя по телефону торговал оружием.
Оксана еще не вернулась.
Вдвоем они пили ром, что купил Захар, последовательно повышая градус употребляемого алкоголя, и курили траву, что была у Жени. Ни то ни другое Захара не цепляло.
— Как там Крым?
Он не был там лет семь, все постсоветское время, и плохо его теперь чувствовал. А там, наверное, тоже много изменилось.
— Работы нет, курорты стоят и разрушаются, Южный берег опустел, — махнул рукой Женя.
Отцепившись и уплыв от России, Крым потерял всякий смысл. Да и раньше-то имел не много. Мало кто меньше огорчился потерей Крыма, чем Захар. Дачная захолустная снежная Россия была ему гораздо милее.
— Что же ты собираешься делать?
— Ну что, женюсь на хохлушке, заведу кобанчика, — засмеялся Женя.
Утром он как всегда куда-то ушел, а Захар стал устанавливать автомат для водонагревателя в общем распределительном щитке на лестничной площадке. (Оксана всегда жаловалась на неудобство жить летом без горячей воды.) Как обычно в таких случаях все случилось раньше, чем успел сообразить: сперва вспышка и дым, и запах чего-то паленого. А потом уже боль. Сжег отвертку, а заодно палец (чудом не обесточив весь подъезд)…
Едва залепил палец — позвонила Даша. Ее контры с Артуром, ради которого были принесены такие жертвы, вроде разрыва венчанного брака, видимо, усугубились (эти контры — тема почти всех разговоров). Артур отвергал дашину Лизку, еще не понимая, что из муки вырастают самые бархатные цветы. Как после чахотки — легко дышать уже никогда не придется, зато всегда будешь ощущать глубину и реальность атмосферы.
Аромат цветов трагедии. Кстати об аромате: он спросил Дашу про ее духи, удивительно ей идущие и от нее неотделимые. У всего есть название. У этого — “Vanderbilt”.
До вольности этого вопроса его довел их совместный трип под LSD. Захар давно предложил ей попробовать, памятуя о пользе кислоты на пике своих проблем. И вот она позвонила: не может ли он приехать — с кислотой? У него был НЗ в полторы дозы от доброго Лёши (принять, если возникнет соблазн повеситься — и он уже месяц крепился и уговаривал себя, что до этого не дошло).
Он дал ей полную, себе пол, так что это был, по существу, ее трип. Он был наблюдающим и ассистентом, этаким доктором Грофом. Она искренне испугалась, что умирает, и просила позвонить Артуру.
— Не бойся, я контролирую ситуацию.
— Ты уверен?
— Уверен…
— Тогда возьми меня за руку.
Он взял ее за руку, будто они шли по темному лесу, и заодно стал гладить по волосам, словно расстроившегося ребенка.
Волосы у нее были удивительной густоты и тяжести, можно кисти плести. Довольно много седых. Странно, он лежал и ничего не чувствовал. Ветер страсти не проходил через него, дыхание не перехватывало. Она немного успокоилась.
— Ты знаешь, что это такое, почему это так? — спросила она, глядя куда-то широко раскрытыми глазами.
Он стал объяснять эффект LSD по Хаксли: недостаточный приток кислорода в мозг вызывает галлюцинации, и что, с точки зрения некоторых врачей, у шизофреника вырабатывается в организме вещество, сходное с кислотой, и еще, что по некоторым теориям крещение в воде изначально практиковалось для провоцирования галлюцинаций в условиях кислородного голода…
Кайфа ни в одном глазу. На него сейчас вообще почти ничего не действовало: ни беда, ни женщина, ни LSD.
Его давно интересовало, как она поведет себя под кислотой. Стала проще и доступнее. Веселилась:
— Болит живот, а так я была бы счастлива.
Еще болело сердце, проблемы с дыханием…
— Нам бы кефир пить, а не наркотиками баловаться, — подытожил Захар.
Потом пили чай на кухне. Говорили о эволюции Гребенщикова и есаула Бичевской в сторону православия. Ей это, скорее, нравилось. Ему — нет.
— Муза искусства — тоже богиня, — сказал он, — и не терпит иных богов рядом с собой. Она мстит за измену. Поэтому так интересен ранний БГ и неинтересен поздний. Исписавшись, исчерпав пафос юности — он теперь увлекся православием. Но православие слишком большая вещь, чтобы быть средством. Оно может быть лишь целью. Целью жизни, состояния особой удовлетворенности и веселья, которому не нужно творчество.
Он замолчал. Она смотрела на него и вдруг спросила:
— Что, нежности кончились?
— Нежности?
— А, испугался, сразу в кусты? Ты со всеми девушками так поступаешь?
(Его слава ловеласа, оказывается, широко известна.)
— Я не испугался. Я ничего не боюсь.
Она молчала и смотрела на Захара.
— Знаешь, в последнее время я придумал для себя концепцию очень хорошего солдата, как из какого-то американского фильма…
— Что это значит?
— Значит, что я человек, который не имеет своих желаний, но делает то, что нужно. Нужно в каждой конкретной ситуации. И перестает делать, когда не нужно.
— Понятно. А теперь — не нужно?
— Да. Разве нет?
Он испугался, что обидел ее.
— У меня убиты все чувства… — извинился он.
— Я тебя понимаю… Мне тоже тяжело. Я даже не могу исповедоваться в храме. Впрочем, тебе, наверное, этого не понять.
