— С чего бы мне возражать? — Беатрис пожала плечами. — Ведь это всего-навсего место, где спят, больше ничего. Какое оно — не существенно.
— Это не я придумал, вы же знаете.
— Нет? Мне говорили обратное.
— Нет! Я только сказал Фюреру, что хотел бы карту Европы во всю стену, и все. Чтобы следить за продвижением нашей армии по континенту и за тем, как мы побеждаем врагов. У меня такая карта не помещается, а вот у вас — да.
Беатрис засмеялась, но ее смех показался Пьеро странным, невеселым.
— Можем поменяться обратно, если хотите, — почти прошептал он, глядя в пол.
— Нет, не нужно, — ответила Беатрис. — Переезд уже состоялся. Зачем терять время и опять носить вещи туда-сюда?
— Хорошо. — Пьеро посмотрел на нее и улыбнулся. — Я знал, что вы согласитесь. У Эммы на все свое мнение. А я вот считаю, что прислуга должна только выполнять свою работу и помалкивать.
Однажды днем Пьеро отправился в библиотеку, выбрать что-нибудь почитать. Он долго ходил вдоль стеллажей, занимавших все стены, и водил пальцами по корешкам книг; пролистал «Историю Германии» и трактат о Европейском континенте; потом хотел взять исследование о преступлениях евреев, совершенных ими за всю историю существования человечества. Сочинение рядом развенчивало Версальский договор, объявляло его несправедливым и преступным по отношению к Родине. Пьеро пропустил «Майн кампф»; он читал это трижды за последние полтора года и самое главное мог цитировать целыми абзацами. На одной полке с краю он заметил кое-как втиснутую книжку и улыбнулся: какой же он был маленький и наивный, когда Симона Дюран вручила ему это на орлеанском вокзале. «Эмиль и сыщики». Как только такое попало сюда, в шкаф с серьезными произведениями? Пьеро покосился на Герту — она стояла на коленях и чистила камин, — вытащил книжку и открыл ее. Из книги выпал конверт; Пьеро его поднял.
— От кого письмо? — мельком посмотрев на него, спросила служанка.
— От старого друга, — сказал Пьеро, глядя на знакомый почерк, и голос его дрогнул от волнения. — Точнее, от бывшего соседа, — поправился он. — Короче, неважно, ерунда.
Это было последнее письмо Аншеля, которое Пьеро позаботился сохранить. Сейчас он вновь развернул его и пробежал глазами по первым строчкам. Ни приветствия, ни «Дорогой Пьеро», только нарисованная собака и несколько торопливых фраз:
Мне страшно некогда, потому что на улице страшный шум, и Maman говорит, что настало время уезжать. Она уже давно собрала вещи, все самое-самое необходимое, чемоданы целых несколько недель стояли у двери. Я не очень понимаю, куда мы едем, но Maman говорит, что здесь оставаться опасно. Но ты не волнуйся, Пьеро, Д’Артаньян едет с нами! Как ты вообще? Почему не ответил на последние мои два письма? В Париже все очень изменилось. Жаль, ты не видел, как…
Пьеро не стал читать дальше, скомкал листок и швырнул в камин; вчерашний пепел полетел в лицо Герте.
— Петер! — сердито вскрикнула она, но он не обратил на это внимания. Он думал о том, что письмо, наверное, лучше бы сжечь в камине на кухне, который жарко растоплен с раннего утра. Ведь если Фюрер найдет письмо, он невероятно рассердится, а есть ли что-то ужаснее гнева Фюрера? Когда-то Пьеро любил Аншеля, да, конечно, любил, но они же были малые дети, тогда Пьеро не понимал, что это значит — дружить с евреем. Хорошо, что он вовремя оборвал эту связь.
Пьеро быстро нагнулся и достал из камина письмо, одновременно сунув книжку Герте в руки.
— Отдай какому-нибудь ребенку в Берхтесгадене от меня в подарок, — царственно повелел он. — Или выброси. Как тебе проще.
— Ой, Эрих Кестнер. — Служанка улыбнулась, узнав пыльную обложку. — Помню, я это читала, когда была маленькая. Отличная история, правда?
— Да, но это для детей. — Пьеро пожал плечами, твердо настроенный ни в чем не соглашаться с Гертой. — Приступай к работе, — добавил он, уходя. — Я хочу, чтобы к возвращению Фюрера здесь все блестело.
Дня за три-четыре до Рождества Пьеро встал среди ночи и, стараясь не шуметь, побрел босиком в туалет. На обратном пути он, так толком и не проснувшись, направился к своей бывшей комнате и уже собрался открыть дверь, но в последний момент осознал ошибку. Пьеро развернулся было, но с изумлением понял, что внутри кто-то разговаривает. Его одолело любопытство. Припав к щели между дверью и косяком, он напряг слух.
— Но я боюсь, — говорила тетя Беатрис. — За тебя. За себя. За всех нас.
— Бояться нечего, — отозвался другой голос, и Пьеро узнал Эрнста, шофера. — Все тщательно спланировано. Помни, на нашей стороне гораздо больше людей, чем ты думаешь.
— Но разве здесь подходящее место? Разве Берлин не лучше?
— Там слишком много охраны, а здесь он чувствует себя в безопасности. Поверь, милая, все получится. А потом, когда все завершится и здравый смысл возобладает, мы разработаем новый курс действий. То, что мы собираемся сделать, правильно. Ты же веришь в это, да?
— Ты прекрасно знаешь, что верю, — пылко ответила Беатрис. — Мне достаточно в очередной раз взглянуть на Пьеро, чтобы уже ни в чем не сомневаться. Ведь это совершенно другой ребенок в сравнении с тем мальчиком, что приехал сюда. Ты и сам это видишь, правда?
— Конечно, вижу. Он становится совсем как они. Точь-в-точь, и с каждым днем все больше. Даже начал помыкать прислугой. Я его на днях отчитал, а он говорит: либо жалуйся Фюреру, либо не лезь.
— Страшно подумать, кем он станет, если это не прекратится, — сказала Беатрис. — Нужно действовать. Не только ради него, а ради всех Пьеро на свете. Если Фюрера не остановить, он уничтожит страну. Да и всю Европу! Он утверждает, что несет немцам свет, — но ничего подобного, он… сама мировая тьма.
Воцарилась тишина, и Пьеро по звуку догадался, что его тетя и шофер целуются. Ему хотелось распахнуть дверь и потребовать объяснений, но вместо этого он вернулся к себе, лег в постель и долго лежал с открытыми глазами, глядя в потолок, бесконечно проигрывал в голове подслушанный разговор и пытался понять, что же это все-таки значит.
С утра на занятиях он долго раздумывал, не обсудить ли происходящее в Бергхофе с Катариной, и на большой перемене нашел ее с книжкой в саду, под огромным дубом. Они больше не были соседями по парте. Катарина попросила пересадить ее к Гретхен Баффрил, самой тихой девочке в школе, но не объяснила Пьеро, почему не хочет больше сидеть вместе с ним.
— Опять сняла? — Пьеро подобрал с земли галстук. Катарина год назад вступила в «Бунд дойчер Медель» и постоянно жаловалась, что ее заставляют носить форму.
— Если хочешь, носи его сам, раз тебе так важно, — буркнула Катарина, не отрываясь от книги.
— У меня есть свой, — сказал Пьеро. — Вот, гляди.
Она подняла глаза и некоторое время на него смотрела, прежде чем взять галстук.
— Я так понимаю, что если не надену, ты на меня донесешь? — спросила она.
— Конечно нет. Зачем мне это делать? Если ты сняла галстук в перемену и наденешь, как только снова начнутся уроки, тогда ничего страшного.
— Ты такой честный, Петер, такой правильный, — с милой улыбкой проговорила Катарина. — Это мне в тебе всегда очень нравилось.
Пьеро тоже улыбнулся ей — но она, к его удивлению, лишь закатила глаза, а потом опять уткнулась в книгу. Он хотел уйти, но его мучил один вопрос, и он просто не знал, с кем еще посоветоваться. У него в классе как-то не осталось друзей.
— Помнишь мою тетю Беатрис? — спросил он наконец, сев рядом с Катариной.
— Да, я ее хорошо знаю. Она часто заходит к моему папе в магазин за бумагой и чернилами.
— А Эрнста, шофера Фюрера?
— С ним я ни разу не разговаривала, но видела в Берхтесгадене. А в чем дело?
Пьеро тяжко вздохнул, помолчал в нерешительности и немного погодя сказал:
— Ничего.
— Как это ничего? Зачем же ты о них заговорил?
— Как думаешь, они хорошие немцы? — отважившись, выпалил он. — Нет, это глупый вопрос. Все же зависит от того, как понимать слово хороший, да?
— Нет. — Катарина положила в книгу закладку и посмотрела Пьеро прямо в лицо. — Не думаю, что слово хороший можно понимать по-разному. Ты либо хороший, либо нет.
— Я, наверное, вот что хотел спросить… По-твоему, они патриоты?
Катарина пожала плечами:
— Мне почем знать? Хотя как раз вот патриотизм можно понимать очень по-разному. У тебя, к примеру, один взгляд на патриотизм, а у меня — полностью противоположный.
— У меня взгляд такой же, как у Фюрера.
— Вот именно. — Катарина отвела глаза и стала наблюдать за детьми, игравшими в углу двора в классики.
— Почему я тебе не нравлюсь как раньше? — спросил Пьеро после долгого молчания, и Катарина повернулась к нему. По выражению лица было ясно, что вопрос ее удивил.
