А в тот раз, когда в Джвари пришел Георгий с друзьями, один из них, помогая мне собирать посуду, стал что-то насмешливо выговаривать по-грузински Венедикту. Речь шла явно обо мне, и в ответ на мой вопросительный взгляд молодой человек объяснил:
— Я говорю: какой же ты грузин, если тебя женщина попросила вырезать крест, а ты хочешь за него деньги?
Не знаю, от кого он узнал об этом, мы с ним к тому времени, да и после, не обменялись и двумя фразами.
— Я не просила.
— Тем более, он сам предложил.
— А я говорю, чтобы ты не вмешивался не в свое дело, — мерным голосом, но с холодной неприязнью в пристальном взгляде ответил ему Венедикт и так же взглянул на меня.
Не было ли как-то связано со мной и то, что он стал исчезать на весь день? Были три дня, когда я почувствовала напряженность в их отношениях с игуменом. Тогда Арчил уехал, Венедикт, конечно, готовить не хотел; а игумен еще не решался допустить меня в их быт так близко, — может быть, они поссорились из-за нас с Митей? Или я так обидела его, когда он был пьян? Но все это было слишком незначительно для той подчеркнутой отстраненности и неприязненности во взгляде.
Как не хотелось мне додумывать до конца все эти «или — или»… Какой бы ни была причина разлада, мне надо было выяснить ее или подумать об отъезде.
А я знала, что эти дни в Джвари — лучшие в моей жизни, и за то, чтобы продлить их, сейчас, сгоряча, готова была бы отдать несколько следующих лет.
Наверное, я начала засыпать, когда меня позвал из-за окна Арчил: реставраторам подарили грибы, и надо было их пожарить.
— Арчил, можно я пожарю их позже, к трапезе?
— Конечно, — откликнулся он, уходя.
Так мне и не удалось уснуть. Я стала то и дело смотреть на часы, опасаясь, что не успею справиться с грибами, тем более что никогда их не жарила.
Умывшись, надев свой полинялый халат и платок, я решила, что мои дремотные тревоги — вздор и надо сейчас же объясниться с Венедиктом. Я не сделала ему ничего плохого и потому ничего плохого не должна была ждать от него.
Большая сумка с грибами стояла у родника, из нее пахло осенью, прелым листом и дождями. Я высыпала грибы на каменное ограждение — там были подосиновики, желтые лисички, но больше всего сыроежек с лиловой и красной липкой кожицей и еще каких-то грибов с перепонками в подкладке шляпки, едва ли съедобных.
— Надо приготовить для реставраторов тоже, — подошел Арчил, довольно рассматривая пеструю кучу.
Когда я шла мимо балкона, Гурам и Шалва сидели за столом с двумя молодыми женщинами и смеялись.
— А может быть, мы разделим грибы — там есть женщины, они пожарят сами? — осторожно предложила я. До монашеской трапезы оставалось полчаса, я уже не успевала приготовить ужин на восемь человек. Да и готовить монахам — это я приняла на себя в меру сил, но почему реставраторам с гостями?
— Это не женщины, а девушки, — почему-то обиделся Арчил. — Они утром зашли случайно… и задержались.
— Да что вы, Арчил, мне это совсем безразлично.
— К тому же мы их к себе не приглашаем, — перебил он. — Монахи не трапезничают с женщинами. Это вам так повезло…
— Но сыроежки не жарят, а остальных грибов просто не хватит на всех.
— От доброго сердца и малое приятно. Вы поняли меня? Я поняла. И на сердце у меня сразу стало еще тяжелее. Что-то такое же непонятное мне, как и в поведении Венедикта, стояло за быстрой и несправедливой вспышкой раздражения Арчила, и это меня подавляло.
— Но сыроежки все-таки не жарят.
— Почему не жарят? — волновался Арчил. — Если вам трудно, я помогу. Это христианская любовь — сделать добро другим…
— Это все равно что жарить огурцы. Но если хотите, делайте с ними что угодно.
Глупее повод для ссоры трудно найти, но обида была настоящей. Я чистила, мыла, резала грибы, высыпала их в кипящее на сковородке масло, и у меня дрожали руки.
Когда грибы, на мой взгляд, были почти готовы; подошел Арчил и независимо сообщил, что сыроежки он выбросил.
— Это и я могла сделать из христианской любви.
— Они оказались червивые…
Я попросила его попробовать грибы. Он сказал, что, наверное, можно их пожарить еще.
В шесть часов к трапезе никто не спустился. Арчил ходил за игуменом, но вернулся один.
— А где отец Михаил?
— Он плохо себя чувствует… — Арчил говорил теперь сдержанно, но почти так же отчужденно, как Венедикт. — Он придет позже.
Стол был накрыт, вермишелевый суп и жареная картошка с луком остывали на столе. Грибы все еще жарились, я хотела подать их горячими. Когда я заглянула под крышку, их стало гораздо меньше. Я отложила себе в миску с картошкой столовую ложку грибов, погасила огонь под сковородкой.
В это время на кухню за спичками заглянул Венедикт: я знала, что он курит, хотя от нас с Митей это скрывали.
— Отец Венедикт, я хочу поговорить с вами.
В моем расстроенном состоянии не следовало делать такую попытку, но мне уже надо было дойти до конца.
Отец Венедикт усмехнулся, погремел спичками и прошел в трапезную. Когда через несколько минут я принесла туда чайник, они сидели рядом с Арчилом, и Венедикт поднял на меня хмурые глаза:
— Вы хотели о чем-то со мной поговорить? Я растерялась:
— Ну, не теперь же, не за едой…
Со своей миской я ушла в келью ужинать. Сухие, пережаренные грибы не лезли в горло.
Я вспомнила утро на солнечной поляне, спящего Митю и как мне было легко, светло. Теперь мне хотелось бы плакать, если бы не было подавленности и пустоты в моем недобром сердце.
Когда я вернулась мыть посуду, Арчил показал мне тарелку с грибами, их стало еще вдвое меньше, чем было на сковородке.
— Мы их не ели, оставили реставраторам, грибы здесь — деликатес…
— Значит, они еще на сковородке усохли, — сообразила я.
— Это потому, что вы их сначала для гостей пожалели — как будто бы пошутил Арчил.
Я не жалела их для гостей. Но теперь это не имело значения.
Перед вечерней отец Михаил сидел в трапезной, закутанный в женский шерстяной платок, в накинутом поверх платка ватнике,
Я спросила, нет ли у него температуры, и предложила вьетнамскую мазь «Золотая звезда».
— Не надо, оставьте себе… — ответил он насмешливым тоном и оглянулся на Венедикта, который что-то резал скальпелем и не поднял головы. И потому, что это прозвучало грубо, с тем же выражением добавил: — Я говорил, что монах должен всегда болеть…
Тарелка с грибами все еще стояла посреди стола — как напоминание и укор. Сверху был слышен женский смех.
А после вечерни игумен, Венедикт и Арчил заговорили между собой по-грузински.
Я попросила благословения и ушла.
Усталость и подавленность меня подкосили, я уснула сразу.
На другой день, дождавшись, когда Венедикт пойдет с трапезы, я вышла на тропинку.
Я волновалась. Получалось, что он уклоняется от разговора со мной, а я настаиваю. Это было унизительно и неприятно.
Венедикт смотрел мимо, взгляд его был тускл, как после бессонницы. Я спрашивала, как он относится к нашему с Митей присутствию в монастыре, не мешает ли оно ему. Он отвечал уклончиво и неохотно, что присутствие женщин в монастырях всегда соблазн.
— Хотите ли вы, чтобы мы уехали?
— Мои желания не имеют значения. Вы живете здесь по благословению игумена, это его дело. А монах вообще не должен иметь своей воли.
Пока мы стояли на склоне холма, внизу на тропе от монастыря через поляну появился игумен. Задумчиво наклонив голову, он шел к келье Венедикта, но вдруг увидел нас и повернул обратно. Оглянулся, помедлил, повернул снова и стал подниматься по склону.
Венедикт заметил его и пошел навстречу.
Перед раскрытой дверью кладовой, на ступенях пристройки сидел Арчил. У его ног стояла большая кастрюля с кусками воска. Он чистил их ножом и складывал на траву: игумен предложил из сохранившегося воска самим делать свечи. Дня три назад он поручил мне почистить воск в свободное время. Времени не было, но теперь мне показалось, что и воском Арчил занялся сам, чтобы меня упрекнуть.
— Арчил, — подошла я, слегка задыхаясь, — не мешает ли вам мое присутствие в монастыре?
— Мне лично нет. — Он будто ждал этого вопроса и теперь решался на вызов. — Но монахам нужно уединение, вы понимаете это сами. Может быть, вам удобнее готовить еду у родника?
«Вот и все», — подумала я.
Оставалось дождаться сына. Я выпросила у судьбы несколько дней в раю, но срок истекал.
Я убирала со стола, носила на родник посуду, возвращалась с ней. Отец Михаил в накинутом ватнике сидел рядом с Арчилом перед растущей на траве горкой воска. Я не встречалась с ним взглядом, но каждое мгновение чувствовала, что он видит меня.
Утром я спрашивала, могу ли уйти после трапезы из монастыря:
я хотела походить по горам вокруг, посмотреть на них еще — перед прощаньем. Но теперь ждала, что игумен подойдет.
