— Нет, я отказалась от кира, все вино, которое ты хлещешь, — отрава, оно выжигает желудок, оно отупляет мозги. Я знаю — с тобой что-то не так, ты не чувствителен, ты не представляешь себе, что происходит!
— Ай, да кончай ты.
— Это моя последняя ночь на земле, — добавила она.
Мы с музыкантами все выпили, поговорили примерно до полуночи — с Рози уже, казалось, все было нормально, она лежала на кушетке, разговаривала, даже немного смеялась, ела свои бутерброды и пила чай, который я для нее заварил. Музыканты ушли, и я лег спать в кухне на полу в своем новом спальнике. Но когда Коди под утро вернулся домой, а я ушел, она вылезла на крышу, пока он отсыпался, разбила фонарь, чтобы осколками порезать себе запястья, и на заре сидела там, истекая кровью, когда ее заметил сосед, вызвал полицию, и когда легавые выскочили на крышу, чтобы помочь ей, тут все и произошло: она увидела огромных фараонов, которые арестуют нас всех, и бросилась к краю крыши. Один, молодой ирландец, кинулся, стараясь поймать ее за ноги, но ухватил только полу халата — Рози выскользнула из него и обнаженной упала на тротуар шестью этажами ниже. Музыканты, жившие в полуподвальной квартире, всю ночь не спали, разговаривали и слушали пластинки — они услышали глухой удар, выглянули в свое подвальное окошко и увидели весь этот ужас.
— Чувак, это нас доконало, мы в тот вечер вообще игратъ не могли. — Они задернули шторы, их трясло. Коди спал… Когда я услышал об этом на следующий день и увидел фото в газете — крест на тротуаре, куда она упала, — одной из моих мыслей было: если бы только она меня послушала… В конце концов, неужели я так тупо ей все это говорил? Что — мои идеи по части того, что нужно делать, — такие уж глупые и детские? Не пора ли начать делать то, что я считаю истинным?
Это все и решило. На следующей неделе я уложил рюкзак и решил пуститься в путь, убраться из этого города невежества, каким вообще является современный город. Я попрощался с Джафи и остальными и прыгнул на свой товарняк обратно в Л. А. по Побережью. Бедная Рози — она была абсолютно уверена, что мир реален, что страх реален, а что реально теперь? По крайней мере, — думал я, — она теперь на Небесах и она знает.
Именно это я и повторял себе; я теперь — на дороге к небесам. Мне вдруг стало ясно, что за свою жизнь мне предстоит многому научить. Как я уже говорил, мы с Джафи увиделись до моего отъезда — печально бродили по парку в Чайнатауне, обедали в «Нам Юэне», потом вышли оттуда, посидели на воскресной утренней травке, как вдруг появилась эта компания негров-проповедников: они стояли на газоне и проповедовали разрозненным китайским семействам, чьи детишки паслись в траве, и которым было совершенно плевать, да бичам, которым все это было лишь чуточку интересней. Большая толстая женщина, похожая на Ма Рэйни[23], стояла, широко расставив ноги, и громогласно стенала грандиознейшую проповедь, с прозы постоянно сбиваясь на блюз, — прекрасно, но проповедовала эта женщина, такой замечательный оратор, не в церкви, а лишь на улице — потому, что время от времени ей приходилось отхаркиваться и изо всех сил сплевывать в сторону, на траву.
— И говорю вам: Господь позаботится о вас, если вы признаето, что у вас есть новое поле… Да! — И она поворачивалась, и футов на десять летел в сторону ее харчок.
— Видишь, — сказал я Джафи, — в церкви ей этого делать нельзя, для церковного проповедника это недостаток, но елки-палки, разве ты где-нибудь слышал что-нибудь лучше?
— Ну, — согласился Джафи. — Только мне не нравится вся эта мутотень с Иисусом, которую она несет.
— А что Иисус? Разве Он не говорил о Небесах? Разве нирвана Будды — не в Небесах?
— Это только в твоей интерпретации, Смит.
— Джафи, я кое-что хотел сказать Рози и чувствовал, как меня давит эта наша схизма — что мы отделяем буддизм от христианства, Восток от Запада, какая, к чертям, разница? Мы все сейчас на Небесах, разве нет?
— Кто сказал?
— Мы сейчас в нирване или нет?
— Мы сейчас и в нирване, и в сансаре.
— Слова, одни слова — что в слове? Нирвана под любым другим именем. А кроме этого, неужели ты не слышишь, как эта бабища зовет тебя и приказывает тебе иметь новое поле, новое поле Будды, парень? — Джафи был так доволен, что зажмурился и разулыбался. — Целые поля Будды во всех направлениях для каждого из нас, а Рози была цветочком, которому мы дали увять.
— Ты никогда не говорил правильнее, Рэй.
Проповедница подошла к нам: заметила — особенно меня. На самом деле, она даже назвала меня «своим дорогим»:
— Я вижу по глазам — ты понимаешь каждое слово, что я говорю, дорогой мой. Я хочу, чтобы ты знал: я хочу, чтобы ты попал на Небо и был счастлив. Я хочу, чтобы ты понимал каждое мое слово.
— Я слышу и понимаю.
Через дорогу там был новый буддистский храм, который пытались построить какие-то чайнатаунские китайцы из Торговой Палаты — сами: однажды ночью я проходил мимо, пьяный, и помог им затащить внутрь тачку с песком; то были такие пацавы-идеалисты в духе Синклера Льюиса[24], впередсмотрящие, они жили в приличных домах, но надевали джинсы, выходя на работу — строить храм, совсем как в каком-нибудь городке на среднем Западе такие же среднезападные мальчишки с яснолицым вожаком, этаким Ричардом Никсоном[25], а вокруг — сплошная прерия. Здесь, в сердце невероятно изощренного маленького города под названием Сан-Францисский Чайнатаун, они занимались тем же самым, только храм их был храмом Будды. Странно, но Джафи не интересовал буддизм Чайнатауна Сан-Франциско, поскольку это был традиционный буддизм, а не дзэн художников и интеллектуалов, который он любил; я же пытался заставить его увидеть, что всё — одно и то же. В ресторане мы ели палочками, и нам нравилось. Теперь он прощался со мной, и я не знал, когда увижу его снова.
За спиной у цветной женщины стоял мужчина, он раскачивался, закрыв глаза, и повторял:
— Это так. — Она сказала нам:
— Боже благослови вас обоих, парнишки, что выслушали то, что я должна была сказать. Помните, что мы знаем: все выходит хорошо у тех, кто любит Бога, и для тех, кто призван согласно Его замыслу. Послание к Римлянам, восемь-восемнадцать, парнишки[26]. И вас ожидает новое поле, только не забудьте выполнить каждое ваше обязательство в жизни. Слышите?
— Да, мэм, до встречи. — Я сказал Джафи «до свиданья».
Несколько дней я погостил у семьи Коди в горах. Он был невероятно опечален самоубийством Рози и все повторял, что должен молиться за нее денно и нощно именно в этот ответственный момент, когда ее душа, поскольку она была самоубийцей, еще порхает над поверхностью земли, готовая попасть либо в чистилище, либо в ад.
— Мы должны провести ее в чистилище, чувак. — Поэтому я помогал ему молиться, когда спал на его лужайке в своем новом спальнике. Днем я записывал, доставая из нагрудного кармана блокнотик, стишки, которые мне читали его дети: «Юу-хуу… юу-хуу… Я к тебе иду… Буу-хуу… буу-хуу… я тебя люблю… Боо-боо… синее небо… Я выше тебя… буу-хуу… буу-хуу…» А Коди в это время говорил мне:
— Не лакай так много этого винища.
К концу дня в понедельник я сидел на товарном дворе в Сан-Хосе и ждал дневного «зиппера» в четыре тридцать по расписанию. Но у него сегодня оказался выходной, поэтому пришлось дожидаться «ночного призрака» в полвосьмого. А тем временем, пока темнело, я приготовил себе банку макаронов на индейском костерке из веточек в глубине густых зарослей прямо у полотна и поел. «Призрак» был уже на подходе. Дружелюбный стрелочник сказал мне, что на него лучше не садиться, потому что на стрелке стоит бык с фонарем, он увидит, если кто-то будет выезжать, позвонит в Ватсонвилль, и там его снимут.
— Теперь, когда зима, мальчишки вламываются в опечатанные вагоны, бьют стекла, бросают на полу бутылки — безобразничают, в общем.
Я пробрался к восточному концу депо, таща свой тяжелый мешок на весу, и поймал «призрак» на выезде, дальше стрелки с быком, расстегнул спальник, снял башмаки, подложил их под вывернутую и туго скрученную куртку, скользнул внутрь и прекрасно и радостно проспал до самого Ватсонвилля, где прятался в кустах до сигнала «путь свободен», потом забрался снова и продрых всю ночь, летя по невероятному побережью и — о Будда, твой лунный свет, о Христос, твой волнорез на море, море, Сёрф, Тангер, Гавиота, поезд мчит со скоростью восемьдесят миль в час, а я, тепленький, как гренка, в собственном спальничке, лечу себе и буду дома на Рождество. На самом же деле, я проснулся лишь около семи утра, когда поезд медленно втягивался на лос-анжелесский товарный двор, и первым делом увидел, натягивая ботинки и собирая шмутки, чтобы спрыгнуть, — железнодорожника, который махал мне и кричал:
— Добро пожаловать в Эл-Эй!
