– Шашечки, оранжевый фонарик на крыше.
Такси. И дальше, смутно припоминая движение, как во сне, я шагнул и вскинул вверх правую руку. Воздух впереди двинулся, метнулся ко мне, и, пропустив вперед пышущий жаром радиатор и длинное полированное тело, мягко потянул меня к себе. Машина остановилась. Дальше был бархатный, спружиненный маслом щелчок, крыло низкой двери взбило уличный холод, и теплая, пахнущая кожей полость открылась мне. Я стоял, как волшебник, не верящий в произведенное им чудо. Машина мягко рокотала мотором, уютно обкладывая тротуар вокруг себя стелящимся теплом выхлопа. Я неуверенно протянул руку, и, трогая сиденье, сел.
– Дверь закрой! – буркнул водитель.
Ручка нашлась не сразу, но дверь пошла неожиданно легко: я сильно дернул ее, и она громко, глухо хлопнула. Я сидел и все еще не верил.
– Ну? Куда? – спросил водитель все так же угрюмо.
Я никуда не собирался ехать, но ехать было надо, я не хотел сердить водителя еще больше.
– В Пренцлауэрберг! – сказал я наугад.
– Куда в Пренцлауэрберг?
На этот вопрос я не был готов ответить.
– Ты что, нездешний? – спросил водитель нетерпеливо. – Скажи, что тебе именно надо в Пренцлауэрберг?
– Центр. Самая главная улица.
– Аллея Шонхаузер?
– Да. Именно. Аллея Шонхаузер, – с облегчением согласился я. Машина тронулась. Мягкий толчок прижал меня к спинке
кресла. Я боялся, что будет тошнить – но меня не тошнило, было приятно и радостно. Даже когда машина начинала тормозить, и меня выкидывало вперед, и все внутри замирало, никакого неудобства я не испытывал. Спереди, от приборной панели, доносились далекие, искаженные голоса: переговаривались водители и диспетчер. Шофер хлопал плотной, кажется, кожаной курткой по креслу, поворачивая руль. Мы ехали, я удалялся от дома – словно что-то рвалось: веревка, которой хватало лишь до школы и обратно. Мы ехали долго, и чувство чего-то нового, неожиданного, радостного не покидало меня всю дорогу. Машина все чаще останавливалась, двигалась медленнее, словно протискиваясь в узкое бутылочное горлышко. Наконец после очередной остановки водитель пробурчал:
– Шонхаузер. Куда сейчас?
– Остановитесь здесь, – отвечал я.
– Прямо здесь или все-таки повернуть?
– Неважно. Прямо здесь.
Машина остановилась. Я сидел молча, ожидая, пока водитель назовет цену. Но он ничего не говорил.
– Сколько? – спросил я наконец.
– Не видишь, что ли? – Водитель двинулся в кресле, постучал по чему-то. – Тринадцать пятьдесят!
Я вытащил из кармана широкую, гладкую, негнущуюся бумажку, получив взамен несколько мятых, поменьше, и горстку мелочи. Я поблагодарил, толкнул дверь и вышел.
Мир раскрылся навстречу сразу, как тогда, несколько лет назад, он раз и навсегда закрылся под хлороформенной маской. Тысячи запахов обступили меня, воздух, совершенно другой, новый, ходил вокруг – он был сырой и сладкий, в нем летали многие, нерастворенные, нерасшифрованные составляющие, которые, однако, больше меня не пугали – ведь я, если бы хотел, мог теперь их расшифровать. Мое такси удалялось, а навстречу плыла другая, странная, ни на что не похожая длиннющая машина, и мотор ее не рокотал – пел тягучую песню. Воспоминания опять зашевелились – кажется, где-то когда-то я видел такое, такую машину, или не машину вовсе.
Редкие люди появлялись и исчезали – и я двинулся вперед, по улице, вдоль стены дома, которую я мог не трогать, просто чувствовал, потому что… тогда еще нетвердо знал, почему, но был в полшаге от того, чтобы узнать.
И воздух сверху был холодный и ясный, а снизу сгущался, грелся, обтекая тело, кидался то вправо, то влево, вспугнутый моими шагами, книзу снова застывал в асфальт. А под асфальтом была земля, а еще ниже все холодело, холодело в никуда, в абсолютный ноль и неподвижность. И издали что-то неясно двигалось, с шипением и сдержанным, тонким металлическим лязгом – наплывало холодом, гнало ветер…
И я вдруг неожиданно и резко осознал, что тогда, когда был совсем маленьким и все видел, я ходил, ходил по земле, притянутый к ней притяжением, забитый в горизонт и окруженный стенами комнаты, стенами домов, людьми. А ослепнув, я повис в мире загадочном и прозрачном, потому что и вверх и вниз от меня простиралась одинаковая чернота, а шорохи, движения, колебания температур не кончались совсем ни сверху, ни снизу. И вот теперь я медленно начинал летать, мог ясно чувствовать стенку и смутно – то, что за стенкой, чувствовать бездонную глубину вверху и ту же глубину внизу. И «верх» и «низ» – понятия, для окружающих абсолютные, для меня были условными: их перемещения меня уже больше не пугали.
Внезапно кто-то рванул меня за плечо, и в ту же секунду быстрое и легкое тело пронеслось мимо меня.
– А-а-а-ах! – только и успел сказать я.
Толстая ручища все еще лежала на моем плече, а голос, смешливый голос толстого человека, забухал:
– Ну ты парень, мечтатель! Никогда бы не подумал, что мне кого-нибудь придется спасать от велосипеда.
– Велосипеда? – переспросил я.
Плотный и низкий, моего роста, человек весь затрясся, волной от выпуклого живота к толстой, обильно потеющей шее.
– Ты что, даже не понял, что это велосипед? Во дает! Парень,
у тебя же глаза есть, а ты… Посмотри на меня: я абсолютно сле-
пой, и это ты меня должен был спасать……..
Дальше он смеялся, и я засмеялся вместе с ним, зараженный его веселой тряской, и вдруг замер, и замерло все: я понял то, что он мне только что сказал.
– Ты слепой? – спросил я.
– Ну да! Слепой, а половчее тебя!
– Я тоже слепой… – произнес я с усилием. Человек перестал смеяться.
– Ты тоже? – произнес он с недоверием. – А где твоя палка?
– А где твоя? – спросил я.
– Я здесь живу и работаю, все здесь знаю, мне палка не нужна. Ну-ка, дай сюда руку!
Я ткнул руку в сторону от его колышащегося живота.
– Да, парень, ты тоже… – удивился он и вдруг снова затрясся. – А знаешь, смешно получается, как в анекдоте про слепого удава и слепого кролика… Тебе сколько лет?
– Четырнадцать, – соврал я.
– Э, молодой совсем! Пошли, прогуляемся!
Так я познакомился с Харальдом, официантом «Невидимки». Харальд был наполовину араб, родом из Гамбурга. Он плохо видел с детства, с каждым годом хуже и хуже и совсем ослеп к двадцати двум.
– Темные рестораны – это очень старая выдумка, – говорил он. – В Гамбурге их несколько, я работал во всех по очереди. В одном хозяин был другом моего отца. А отец торговал автомобилями. – Тут голос его словно поднимался по лесенке вверх и расплескивался смехом, немедленно приводящим тело в неустойчивое, трясучее состояние. – В первый и последний раз я сел за руль в восемнадцать лет – и почти сразу влетел в соседский забор. Собаку задавил, клумбы все вверх дном перевернул – умора!
Темнота, в которой обитал Харальд, была не черной, как моя. Перед его взором постоянно было белое. Впрочем, какое-то движение и иногда цвета он все-таки улавливал и сообщал мне об этом с гордостью.
– Как в телевизоре. Картинка нормальная, потом бац – вылетает зеленый цвет. Все становится фиолетовым. Потом бац – красный уходит… И так далее, пока не останется белый экран. Но иногда какие-то контакты там перемыкает, и то зеленое появится, то красное.
Передавая ему мои ощущения окружающего мира, я прислушивался к себе, пытался понять, что же такое позволяет мне ходить по улице и не натыкаться на углы.
– Движение воздуха, – говорил я, – и тепло…
– Круто, парень! – задумчиво говорил Харальд. – Получается как инфракрасная техника. Слыхал про такое?
– Нет.
Харальд объяснял. Он очень любил технику и мог часами рассказывать про принцип действия всяких приборов.
– В общем, на этой инфракрасной штуке можно видеть все. И даже лучше, чем нормальным глазом. Тренируй это умение – оно тебе поможет.
Моя жизнь изменилась. Сначала, выходя из дому, я делал вид, будто иду на автобус до школы, а на самом деле брал такси до Пренцлауэрберг. Мы встречались там с Харальдом, сидели во двориках и болтали о всяком. Он покупал пиво, я ничего не пил, просто слушал. Подаренные деньги таяли, и я спросил у Харальда, как ездить к нему на общественном транспорте. Он сказал, что я должен ехать на том же автобусе, что и в школу, но в другую сторону, до конечной. А там он меня встретит и покажет, где пересаживаться. Так впервые я попал на Алек-сандерплац.
ХЕЛЬСИНГФОРСЕРШТРАССЕ
Вечером, среди остывающих стен и прохладного воздуха в Берлине есть теплые, магнитные места – телефонные будки. За толстым стеклом, металлическими или пластмассовыми перекладинами горит слабый электрический свет – интимное тепло тлеющей спирали. Люди, минуту, час, полдня назад заполнявшие собой будку, оставляют там кто свое дыхание, кто – жар трения резиновой подошвы о резиновый же пол, кто – бутылку пива, холодную, со стекающей обратно на донышко пеной.
