Я позвонил ей из ближайшей к моему дому телефонной будки в тот вечер. От трубки пахло застарелым алкоголем и слегка горелой пластмассой, слышно было плохо, но голос на другом конце оставался таким же, как тогда, когда на следующий день после нашей первой встречи она звонила мне.
– Я неважно себя чувствую. Наверное, не смогу прийти…
– Ненадолго… Или… Давай я приду. Принесу что-нибудь. Лекарства там…
Она коротко засмеялась.
– Что ты, какие лекарства! Аптеки закрыты. И потом, у меня не прибрано – я не могу так принимать гостей.
Мы еще поговорили, и она повесила трубку. Я стоял в будке.
Она отказалась от моего посещения, но отказалась неуверенно, и я, стоя в будке, медленно прокрутил в голове весь разговор, вспомнил, как мы сидели в кино, и она говорила, что ей не скучно, когда было скучно, как ее низкий, насмешливый голос колебался, неестественно растягивая гласные, когда она говорила, что навещать ее не стоит. И быстро, само собой созрело решение все-таки зайти к ней. Я пошел в сторону Александерплац. В воздухе порхала цепенящая прохлада, как иногда по утрам бывало в моей ванной, асфальт остывал, двумя ледяными дорожками лежали в нем трамвайные рельсы. Люди на улицах попадались случайные и быстрые: они неожиданно появлялись из дверей домов и, взбивая воздух, в несколько шуршащих прыжков исчезали на другой стороне улицы. В пекарне возле Вайнмайстерштрассе я купил шесть пирожных, основательно помучив продавца турка, заставляя по очереди вынимать из стеклянного холодильника содержимое и показывать мне.
– Das ist auch gut, und das ist auch gut! – выстреливал он на своем чудном, словно разрезанном на куски и неправильно склеенном немецком. – Warum in Sonnenbrillen? Ziehe die Sonnenbrille aus, so siehst du nichts![20]
Я нюхал сжавшееся в объятиях холода тесто, застывшую неживую массу крема, быстро набиравшую в себя тепло слякоть варенья и выбрал наконец что-то похожее на десерт в «Невидимке». Турок облегченно завернул мою покупку в бумагу, ткнул в руку пластиковые ручки пакета – и я пошел дальше.
Дома с горящими, погасшими или еще гаснувшими окнами мелькали – я шел быстро. Воздух был как будто стеклянный и немного чужой, незнакомый; я раздвигал его, проходя по тихим улицам, спускаясь в гулкую трубу подземного перехода, проходя по Александерплац с ее лиственным шуршанием спящих деревьев и мерным электрическим гудением. Теперь я шел по огромной аллее, где мы недавно гуляли и где мне впервые повстречался броневик. Дома, кажется, были те же – я специально потрогал гладкий камень стены и стекло витрин. Другая сторона улицы тонула в прохладе ночи, ветер легко и ласково двигался, будто трогая поверхность огромного, спокойного моря, деревья поднимали тихое лопотание, похожее на звук далекой волны, и снова стихали – я плыл, и в ночном мире было мне много места.
– Сейчас, – говорил я себе, – этот дом кончится, будут деревья, потом снова такой же каменный бетонный дом – и тогда направо, а там я найду.
Воздух вдруг взорвался резким лающим звуком сирены, и мимо пролетела большая машина. Ничего, спокойно, сейчас я буду у нее, она обрадуется, у меня вкусные пирожные – поставим чай, мама говорила, надо много пить чаю, когда болеешь. Я повернул в боковую улицу, ноги мои гулко зашаркали по асфальту. Опять промелькнул кто-то быстрый, щелкнула замком дверь, и я еще прибавил шагу – странно и чудно было на этих улицах без людей. Вдалеке вдруг что-то треснуло как далекий фейерверк, потом бухнуло несколько раз, будто по железу. Стройка, подумал я, работают ночью.
Улица искривлялась, я шел, не припоминая, чтобы мы здесь ходили, и почему-то нисколько не волнуясь. Там был железнодорожный мост, мы проходили под ним – значит, ходят поезда, а их всегда слышно. Потом еще один мост, через реку – и реку я тоже почую за километр. И думая это, я вдруг почувствовал спереди что-то знакомое, но чего быть здесь не должно было, оно вдруг расправилось передо мной, и, чем ближе я подходил, тем становилось яснее: стена. Поезда, правда, где-то ходили, я слышал далекий перестук – и это было за стеной. Справа же я вдруг почувствовал неблизкое, но тревожное и неприятное шевеление. Что-то происходило там, и чем больше я прислушивался, тем яснее понимал, что там были люди. Я аккуратно двинулся вдоль стены, подальше от звука. Жизнь, ворочавшаяся за бетоном, была беспокойная и неприятная – происходило явно что-то такое, о чем мне знать не надо, но вместе с тем что-то знакомое, волнующее.
– Нацисты, – сказал я и сделал еще два шага вбок.
За стеной пахло темной расправой, но не такой, далеко не такой, как в подворотнях Пренцлауэрберг. Здесь не было пьяного дыхания, не было удалого гиканья – а была магнетическая осторожность и сдержанная сила, как у любовников, трогающих друг друга в ресторане под столом втайне от сидящих рядом жены и мужа.
В этот момент из-за стены раздалось несколько сухих хлопков, и следом тихая настороженная деятельность превратилась в бурю: кто-то бежал, раскачиваясь и хлопая одеждой, в мою сторону, а кто-то другой, за стеной, удалялся, спотыкаясь, гремя железом, падая и все же неуклонно исчезая.
– Володя, бляяяя… – донеслось до меня, и кто-то пролетел совсем рядом, рванулся, ударился об упругий борт притаившейся на другой стороне улицы машины.
– Садись, быстро! – услышал я русскую речь, такую странную и невозможную здесь.
Машина ожила, задрожала, взревела и унеслась.
Я еще долго стоял у стены, прислушиваясь. Вокруг все стихло – не шевелился никто; ничто не выдавало присутствие вблизи человека. Пробежавший мимо меня и уехавший на машине явно вышел из-за стены, значит, должна быть дверь. Я медленно двинулся в сторону предполагаемого конца бетонной панели, вскоре почувствовал слабый ток воздуха, а еще через несколько десятков шагов нашел огромный, неровный пролом. Ноги ступили на что-то бугристое и неудобное, должно быть, битый кирпич. Огромное пространство распахнулось передо мной, воздух, вспугнутый движением моих рук, разлетелся в стороны, и отражение его не вернулось. Наверное, что-то на этом пустыре все-таки было: железные штыри или остов постройки: безмолвная воздушная чаша была то там, то сям прорезана иглами холодного металла. А на земле, в двух шагах от меня, жило и дышало что-то небольшое и теплое. Я осторожно шагнул в его сторону, нагнулся – оно не двигалось, а только бесшумно выпускало неподвижными ноздрями теплый воздух. Не собака, подумалось мне, я вдохнул запах металла, резины и нагретого масла и осторожно протянул руку. Зверь был непомерно вытянутый в длину, с узким и быстрым телом. Нос его, липкий от масла, дышал жарко, до него было почти не дотронуться, но жар этот затихал и все меньше трепыхался. Над единственной ноздрей была длинная железная кость с отверстиями, она доходила зверю до спины, где начинались какие-то странные бугорки, углубления и наросты. Бока его были ребристые, почти рифленые, с буграми мускулов, рассеченные вдоль двумя тонкими щелями, из которых тоже сочилось остывающее дыхание. У зверя были, кажется, плавники, и он был ранен – железо переднего, изогнутого как рог плавника, было перебинтовано мягкой изолентой. Задний плавник был покрыт с обеих сторон деревянными пластинами, тоже ребристыми, с мелкой сечкой.
Зверь был красивый, хищный, диковинный и грозный; он осывал и засыпал, словно утомленный долгой охотой. Я еще и еще раз трогал его, собирал воедино ощущения, формы, изгибы, оставшиеся на пальцах, я пытался вспомнить, где в прошлой зрячей жизни видел это. Образы приходили, расплывались, смешивались с поздними, так же порожденными касаниями и тепловой памятью: генератор, телевизор, броневик, корабль…. Самолет в сером небе черно-белой хроники, что-то роняет из-под брюха на землю, взрыв. Складывается, словно уходит в землю, превращается в пыль жилой дом. Люди бегут, нагибая головы, женщины прижимают сонных детей к груди; мутные волны, фигурки. Вот по битому кирпичу пробежал и прыгнул в окоп солдат, он тоже прижимает к груди, тоже уносит с собой……. я снова потрогал его, схватил рукой за гнутый плавник и вспомнил. Теплое, грозное чудище – посреди берлинского пустыря, в хрустальной ночи я держал в руках автомат, из которого только что стреляли. Где-то далеко стучали поезда, еще дальше шуршали одинокие машины, и совсем далеко сновали быстрые ночные пешеходы. А я снимал с себя пуловер и заворачивал в него мою находку, потом искал на земле пакет с пирожными и, отчего-то пригибаясь к земле, убегал обратно, откуда пришел: через железные ворота, через незнакомую улицу, через пустынную огромную аллею.
I
Сигарета кончилась, огонек зашипел о фильтр и погас. Он с досадой воткнул короткий некрасивый окурок в пепельницу и машинально потянулся за пачкой. Эта была его третья сигарета зараз, выкуренная между глотками капуччино; его подташнивало, во рту стоял противный вкус, но он чувствовал, что больше ничего не остается, и снова закуривал свой «Camel», равнодушно оглядываясь по сторонам.
