Она начала с того, что безжалостно удалила из соцсетей все прежние аккаунты. Той Дины больше не существовало, как не существовало для новой Дины и прежнего круга общения.
Это оказалось вовсе не безболезненно. Она теперь знала, что такое потерять память, и, удаляя аккаунты с тысячами фотографий, как будто пыталась стереть кусочек этой самой памяти снова. Но, испугавшись, поймала себя на мысли, что стирает всего лишь образ, картинку, нарисованную для других. «Забыть себя таким нехитрым способом невозможно. Та Дина никуда не делась, как и эта, воображающая себя какой-то другой. Не существует двух разных Дин. Обе — это я и есть. И в моей власти сохранить изменения в самой себе до тех пор, пока жива память», — думала она, заново регистрируясь «ВКонтакте» под ником vita, что на латыни означало «жизнь».
Девушка ядовито улыбнулась в камеру своего телефона и хмыкнула, разглядывая фото: джинсовая бейсболка скрывала короткий ежик обритой головы, ссадины и порезы, старые и новые шрамы. В таком виде она не показалась себе отталкивающей. Даже тени под глазами не могли украсть горящий в них свет. Эта Дина ей понравилась!
Она оформила страничку и вздохнула. Не сказать, что «ВКонтакте» был ей вот прямо так уж нужен, скорее — наоборот. Просто существовал долг, который требовал отдачи, и начать следовало именно с него.
Нинка-Катерпиллер, неуклюжая одноклассница, оказавшаяся единственным человеком, готовым протянуть Дине руку в самый ужасный момент… Именно её она пыталась отыскать сейчас. Кто сказал, что Абрамова вообще пользуется интернетом? Дина почти ничего о ней не знала. Ни «ВКонтакте», ни в «Инстаграм» её не было. Повезло только в «Фейсбуке». Щекастая, нелепо остриженная Нина печально смотрела с экрана планшета на Дину.
Она прогнала ленту записей: стихи, какие-то ролики из YouTube об археологии, Нинка в горах… Нинка? В горах? С её-то весом? Нинка ковыряется в песке, под нелепой широкополой панамой лица не видно, но полные, короткие, обгорелые до красна руки точно принадлежат ей. Нинка смущённо улыбается в компании загорелых взрослых парней и женщин. Под фото сорок комментариев, один другого удивительней: её хвалят, по ней скучают и зовут в партию на следующее лето студенты универа! У Нины Абрамовой есть своя, интересная жизнь, и она, скорее всего, думать забыла о том случае, но Дина забыть не могла. Она снова вздохнула и «постучалась» к Абрамовой в друзья.
Звонок с незнакомого номера пришёл через час.
— Да? — осторожно спросила Дина тишину в трубке.
— Это Нина. Ты просила позвонить? — Голос был ещё менее уверенным, чем у Дины.
— Я хочу извиниться. Подожди! — Дина торопливо перебила начавшую что-то говорить собеседницу. — Я должна извиниться. Прости меня, если сможешь, это было ужасно несправедливо. И — спасибо тебе. Ты просто не знаешь, как сильно помогла мне… кое-что понять.
Нина казалась озадаченной.
— Я не сержусь, — сказала она, когда Дина замолчала. — Я отлично понимаю, что тебе было очень нелегко. Хотела помочь, и мне жаль, что не получилось. И я рада, что ты жива. Правда рада. Мы ведь толком и не знали ничего. Когда полиция приходила, всех расспрашивали, но никто ничего толком не понял. А кто понял — промолчали, конечно.
Повисла недолгая пауза. В том измерении, через которое проносятся голоса во время телефонных разговоров, смешивались звуки двух дыханий.
— Можно я тебя навещу? — неожиданно спросила Нина.
— В реанимацию не пустят, но когда-нибудь меня переведут отсюда, и тогда — очень даже можно!
Дина совершенно не ожидала, что так обрадуется этой просьбе. Пусть это была всего лишь Нинка, которую она едва замечала и которую, как выяснилось, вовсе не знала — но сейчас Абрамова казалась единственной ниточкой, связывающей воедино прошлое и настоящее. Десять минут назад Дина была уверена, что забудет школу как страшный сон, и вдруг выяснилось, что она скучает. По новостям, по знакомым лицам, по урокам, которые тянулись невыносимо медленно…
Они проговорили почти два часа. Дину больше не раздражал пофигизм Нины, она со смущением поняла, что искренняя доброта, настоящая, взрослая, уверенная, стала такой редкостью, что её легко принять за что угодно, а легче всего — за слабость… Нина напомнила ей Алекса своим бескорыстием и открытостью. Понемногу до Дины доходило, каким образом Нина умудрилась сохранить себя в атмосфере бесконечных насмешек, если не травли — она жила совсем в другом мире, в мире взрослых людей и серьёзного увлечения, а школьные проделки одноклассников вызывали у неё лишь сожаление. И какими же нелепыми курицами выглядели, должно быть, Дина, Люська и все остальные в её глазах?
Но той Дины больше не было.
После осмотра Владимир Анатольевич довольно потёр широкие, грубой формы ладони, так непохожие на те, что по Дининым представлениям бывают у врачей.
— Ну-с, Самойлова, завтра мы тебя переводим.
— Уже? Куда? — встревожилась Дина.
— На третий этаж, долечиваться будешь в хирургии. Не волнуйся, там за тобой присмотрят. Через полчасика приедешь на обработку. — Доктор кивнул на «раскоряку Илизарова», как шутила пожилая медсестра Антонина.
— Угу. Значит, меня скоро выпишут? — Девушке не терпелось выбраться из больницы.
— Скоро — не скоро, но ты поправляешься, это непреложный факт! — бодро ответил врач.
За окном медленно и чинно вальсировали крупные снежинки.
Выставив вперёд загипсованную ногу, баюкая «раскоряку» на груди, Дина сидела в поскрипывавшем колёсиками кресле. Антонина медленно катила его по коридору, тяжело бухая толстыми отёчными ногами. Возле открытой двери в одну из палат пришлось притормозить: в проёме нарисовалась попа пятящейся задом санитарки Зойванны. Она домывала крохотный тамбур перед сестринским постом в палате. «Палата для самых тяжёлых», — сообразила Дина. Вытянув шею, она заглянула внутрь. Одна из двух кроватей, окружённых аппаратурой, была пуста, на второй, у окна, кто-то лежал, кажется, парень. Рядом примостилась худая измождённая женщина с чёрными кругами под глазами. Она поджала ноги так, чтобы они не касались мокрого пола, и держала парня за руку. Мерно шипел аппарат ИВЛ, пиликал монитор сердечного ритма.
Дина поёжилась. Совсем недавно она была точно такой же неподвижной куклой. Подумав о том, как этот несчастный бродит среди пустых улиц и жутких монстров, она съёжилась в кресле.
— Езжай уже, — недовольно проворчала Зойванна — женщина суровая, хоть и росточком от силы метра в полтора.
Антонина молча толкнула кресло вперёд.
— Кто это там? — спросила Дина, вывернув шею. Лица Антонины не было видно за огромным бюстом.
— Где? А, в третьей палате? Мальчишечка после аварии. Пятый месяц в коме, не очнётся уже. А она всё не отпускает…
— Кто «она»? — не поняла Дина.
Впереди показались стеклянные двери малой операционной, и им предстояли сложные манёвры — торчащая нога Дины и внушительный объём медсестры превращали развороты в коридорах в тонкое искусство.
Антонина помедлила с ответом, пока они не въехали в ярко освещённый зал.
— Кто ж ещё? Мать. Это она машину вела, когда они разбились. Сама-то уцелела, а сынка не уберегла. На концерт спешили. Пианист он был. Талант, говорят. Отыгрался…
Дина замерла в кресле, вцепившись в подлокотник здоровой рукой. Мышцы свело, они закаменели, заныл затылок. Нет, не может быть! Этого просто не может быть! Чтобы всё оказалось вот так просто — Алекс здесь? И всё это время лежал здесь, совсем рядом? Разум отказывался поверить, а сердце уже знало — это правда.
— Как его зовут? — с трудом разомкнув помертвевшие губы, спросила Дина.
— Кого? — Антонина, пыхтя, развернула кресло у перевязочного стола.
— Пианиста.
— Лёша Давыдченко.
Алекс. Аликвис. Она давно нашла в интернете, что значит на латыни «аликвис» — «кто-то». Он просто не хотел быть никем, Лёша-Алекс.
