К вечеру третьего января Арзо – не орел, а мокрая курица: лежит, стонет, руку поднять не может, от еды воротит, от запаха спирта – вырывает; все ему противно, весь свет не мил, от всех, даже бабулек – тошно. Бабульки печалятся, знают, что если он три дня гулял, то столько же болеть будет. А тут в тридцатиградусный мороз у калитки Арзо девушка остановилась, видно сразу, не местная, от мороза продрогшая, в легком пальто, в таких же сапогах, с дорожной сумкой.
– Скажите, пожалуйста, Самбиев здесь живет? – прячет девушка голые руки в карманах, а губы аж посинели. – Меня Полла зовут, я к нему из дома приехала.
Одна бабуля вход охраняет, другая в дом пошла.
– Родимый, дорогой, какая-то Полла к тебе приехала.
Только штаны да калоши у дверей надел Арзо, в майке выскочил.
– По-л-ла! – крикнул он, в два прыжка достиг ворот, как пушинку на руки вскинул, понес бережно в дом.
– Вот лекарство! – переглянулись бабули, гуськом потянулись вслед.
– Так-так бабули! Теперь у вас своя свадьба, у меня своя! – плотно пред ними закрыл входную дверь.
В доме Полла сразу же потянулась к печи, а Самбиеву не до этого, обхватил он ее, прямо в пальто, в сапогах повалил на кровать. Руки Поллы, как ледышки, его не подпускают, не сгибаются, он упорствовал, пока не увидел крупные слезы.
– Ну прости, прости, Полла! – заходил он босыми ногами по комнате.- Прости… Только не устраивай банальных сцен, не порть мое счастье, не говори, что дура Что зря приехала! И прочее!
Полла, сидевшая на кровати, пряча в ладонях лицо, чуточку одними темно-голубыми влажными глазами выглянула, потом медленно, спокойно открыла все красивое, гладкое лицо, ослепительно улыбнулась.
– Арзо, Арзо! Я так рада, я так рада что ты такой здоровый. Как бы я не приехала, ведь ты звал? Арзо…
В этот момент речь резко оборвалась, и он едва уловимо заметил – струной напряглась щека, вниз дернулся ее глаз, все выражение лица и даже осанка странно изменились, вся выпрямилась, будто несгибаемый шест через нее продели.
– Полла, что с тобой?
– А ты не знаешь что? – совсем другой тон, другой человек, даже страшно: как бы чувствуя это, большие разбитые трудом ладони, вновь закрыли перекошенное лицо, но тон прикрыть не могут. – Арзо, ты не знаешь, что я пережила, что я перетерпела?!
– Знаю, знаю, Полла! – совсем мягкий голос у него.
– Нет, не знаешь, – перебивает она, – тебе известны голые факты, а что внутри меня, что в моем доме, не знаешь… Самое страшное, мои братья, мои родные братья, которых я растила и вскармливала, ради них по полям на коленях ползала, теперь пинают меня. Говорят, что я жеро, стыдят, упрекают. А старший вот женился, я ему все организовала, все деньги отдала, а теперь его жена меня куском хлеба, углом, что я занимаю, попрекает… – тяжелый всхлип. – Требуют, чтобы я замуж за кого угодно выходила, а я не могу, боюсь я мужчин, боюсь! Сильно издевались надо мной мои мужья, мучили! Арзо! Арзо! Я люблю тебя, люблю!
С этими словами Полла кинулась к нему, прямо на колени, и не показно, не смягчив полет, да так резко и сильно, что от удара ее костей весь дом задрожал. С яростной силой обхватила она его бедра, всем телом, лицом, плотно прижалась, даже стиснулась, и так она дрожит, что эта дрожь трясет его.
– Арзо! Арзо! – кричит она. – Помоги, спаси, если узнают чеченцы, что я здесь, опозорят вконец, убьют, заживо братья закопают! Ар-р-зо! Убереги, ты один у меня остатный, нету больше никого, лучше изнасилуй и убей, никто не узнает… Ар-р-зо!
– Встань! Встань, Полла! – схватил Арзо ее неестественно напрягшиеся плечи, будто током они его бьют, покалывают. – Полла, встань! Успокойся!
А она вместо этого как-то голову уронила, поползла вниз, да так сильно, до боли сжимает его ноги, и вот обхватили ее кисти оголенные щиколотки, да так затряслись, что эта дрожь с еще большей амплитудой отдается не только в теле Арзо, но во внутренностях.
– Полла, вставай, вставай, – наконец решительно взялся он за нее, перевернул сникшую голову – обезумел: губы синие-синие, меж ровно стиснутых зубных рядов пузырится белая пена, а глаз, этих красивых темно-синих, добрых глаз – нет, одни белки.
– Полла! Полла! – в испуге закричал он.
Она вдруг забилась в конвульсиях, застонала, руки себе ломает, головой со страшной силой о пол бьет.
– Помогите! – заорал Арзо.
На счастье, бабульки охраняли родимого, чеченский не понимают, а подслушивают, забежали.
– Голову держи, голову, сильней, – умело заруководили они. – Падучая, черти замучили, нервы съели! Рот открой, рот, язык вытащи, чтоб не задохнулась, голову береги. Держи ее! Держи сильней, убьется насмерть…
* * *
Ослепительно яркий, косой зимний солнечный луч нырнул в окно, лег посредине белоснежной кровати, медленно поплыл, на высокой груди замедлил ход, с легкостью скатился к порозовевшему, красивому лицу, озорством заиграл в густой бахроме ресниц, заблестел в коротких, иссиня-черных волосах. Полла проснулась, удивилась – где она?
Оглянулась, просияла – рядом, сидя на стуле, положив голову на стол, как дитя сопя, спит ее любимый Арзо. Изучающе всмотрелась: те же темно-русые кучеряшки волос, высокий, выпуклый, гладкий лоб, большой нос, выдвинутые скулы, характерный, слегка раздвоенный подбородок, упрямо-рельефные розовые губы. И все-таки есть новое – от сомкнутых глаз побежала морщинка, у губ – такая же ложбинка, да два-три седых волосика в висках.
Не сдержалась она, о чем так долго мечтала – сделала, радуясь, погладила непокорные кучеряшки волос.
Открыл серо-голубые глаза Арзо, от солнца зажмурился, счастливо улыбнулся.
– Полла! – прошептал он, виновато постарался отстранить со стола кипу лекарств, термометр, тонометр.
– Видишь, Арзо, я врач, приехала тебя лечить, а что вышло?
– Ничего, ничего, – скороговоркой заговорил Арзо, теперь он, нежно, слегка погладил ее волосы, – отросли… красивые! – хотел отвлечь он ее.
– Я только помню, как ты взял меня на руки, – виновато сказала она.
– Слишком поздно я это сделал… Сволочь я!
– Нет, Арзо.
– Да… Когда ты о мужьях говорила, то меня пожалела, а я ведь тоже в этом списке.
– Арзо, – тих, еще слаб ее голос, – я не помню, что говорила, но знай, ты никогда в списках не был. Ты один, – она отвернулась к окну.
– Не плачь Полла. Тебе нельзя. Не волнуйся…
Она повернулась, часто заморгала увлажненными глазами, улыбнулась.
– А я теперь не волнуюсь… я в твоих руках… я об этом мечтала, так что делай что хочешь… Только… кто меня купал, переодевал?
– Все бабульки, я пальцем не тронул, не видел…
Полла глубоко выдохнула, устремила взгляд в потолок.
– Арзо, трогай – не трогай, а я здесь. Сверши обряд там-махъ, а потом, когда надоест, сделаешь йитар… Мне не привыкать.
– Где муллу взять? – тих, озадачен голос Арзо.
– Без муллы обойдемся, – жалко улыбнулась Полла. – Я знала, к кому еду. У меня записано, что говорить надо, только пригласи двух свидетелей… Хотя нам всем один Бог свидетель.
Арзо вскочил, ринулся к двери, вдруг вернулся, схватил ее ладонь.
– Полла, не смей даже думать о йитар! Понятно?
– Гм, теперь, к остальным регалиям, я еще и больная… не такая жена тебе нужна, Арзо! Ты…
– Замолчи, – в первый раз груб он. – Больше ни слова! Я хозяин! Теперь я твой муж не понарошку, а всерьез.
– Еще нет, – улыбается Полла, – и все пройдет.
– Скоро будешь, – метнулся Арзо к выходу, – и никогда не пройдет.
– Постой, а деньги на там-махъ, на урдо* – есть?
– Все есть! – в сенях крикнул Арзо и уже с улицы, счастливо: – и все будет!
Скоро вернулся он с бабульками – в комнате никого: кровать застлана, все прибрано, видно – хозяйская рука оютила дом, ко всем немногочисленным предметам притронулась, на место поставила, даже микстуры с приборами исчезли, а вместо запаха лекарств – аромат недорогих духов.
– Полла, ты где? – испугался Арзо.
– Я – в ванной, – только сейчас услышали урчание воды.
Пять, десять минут сидят все трое вокруг стола в напряженном молчании.
– Полла, все нормально?
– Да… Скоро выйду.
Еще столько же времени проходит. Арзо встает, ему не сидится, и тут щеколда щелкнула, дверь отворилась.
– Ба! – хором ахнули бабульки. – Вот это царевна-лягушка!
Стоит Полла высокая, статная, горделивая, от болезни и следа нет: белая косынка, как у невесты повязана, облегающее, соблазнительно-короткое, бирюзовое под цвет глаз платье, белые туфли. Полла – невеста!
Недолгий церемониал, для Арзо – вечность. Сжимая в кулаках по сто рублей – щедрые подарки невесты, – бабульки только вошли в раж поздравления, а он молча теснит их к выходу, торопит, беспардонно выгоняет.
– Не пойдем! – вдруг стойко уперлись бабульки, – пока «горько» не будет… Горько!
Самбиев оторопел, не знает, как быть, в смущении играет он пальцами, будто впервой. Надолго затянулась пауза.
