— Так что, когда задвигают — понятно, а вот когда вытащат, никто не знает. Ты правильно сделал, что послушал меня и не высовывался: они про тебя забыли, и теперь ты им снова интересен; ты уж постарайся, из кожи вон вылези, но попади в стартовый состав. Я говорю Копику через час, о’кей? Ты знаешь какое-нибудь местечко?
— Кафе «Гранд-Арме».
— Перезвонишь потом, расскажешь. Обнимаю.
Тридцать процентов от моих премиальных за матч — его энтузиазм был вполне объясним. Мне следовало отказаться. Я сжег мосты, мне протягивали руку — слишком поздно. Чемодан собран, решение принято, я никому больше не верил, ни на кого не полагался и не хотел, чтобы меня использовали… И все же сейчас я улыбался, глядя в зеркало в коридоре, совсем как в тот вечер на Мысе, когда вербовщик выбрал меня.
Я принял душ, чтобы появилось ощущение, будто настал новый день, и завалился на кровать с письмами Дженнифер Питерсен. Она была со мной рядом в то время, когда я был полон надежд и светился от счастья; с помощью ее посланий я хотел стереть из памяти последние девять месяцев, снова стать тем самым Руа из «Аякса Джуниор», обрести былую мечту и прежние иллюзии, чтобы дать самому себе шанс начать все сначала.
Я раскладываю по стопкам бледно-желтые исписанные листы и фотографии домов на продажу, которые она вырезала из глянцевых журналов, оценивала по десятибалльной шкале и отсылала мне. Внезапно мой взгляд останавливается на вырезке из «Хоумс-Директ». Владение, оцененное в семь с половиной баллов, было представлено тремя фотографиями. Не могу отвести глаз от первой. Невероятно. Потрясающе. В самом сердце «Уголка Франции», между Стелленбошем и Провансом, в нескольких километрах от дома моего отца. Белые деревянные ворота. И аллея эвкалиптов — туннель из веток, конец которого скрывается за поворотом. Точно такую же картину описывала мне Талья, разве что ей виделись платаны. На остальных двух фото ранчо в стиле «африканер», выбеленный известью, вычурный щипец крыши, темно-зеленые ставни и бассейн с видом на виноградник, простирающийся до соснового бора у подножья гор Аутениква[22], вдали виднеется мемориал протестантам, убитым в Европе.
Я откидываю голову на подушку и зажмуриваюсь. Представляю, как занимаюсь любовью с Тальей на глазах у сорока человек, погрузившись в ее взгляд, словно мы одни на целом свете. Звонит мобильный. Я настолько уверен, что это она, что отвечаю, даже не взглянув на номер, высветившийся на экране.
Это Самба, капитан юных спортсменов. В каждом его слове сквозит ярость, он говорит, что в Ля-Курнев была драка и явилась полиция. Я не все понял, но ясно одно: поля для завтрашнего матча против Бобиньи нам не видать, да и в любом случае команда распалась на две группировки, которые готовы друг друга разорвать.
Я утешаю его как могу, одновременно пытаясь подготовить к тому, что у меня самого теперь, видимо, будет не так много свободного времени, как раньше… Он отвечает, что я такой же мерзавец, как и все остальные, доброволец хренов, и бросает трубку. Мне досадно, но в то же время я его понимаю, ловлю себя на мысли, что он не так уж и не прав. И стараюсь не видеть дурного знака в том, что рушится все, что я создал с ребятами, когда в них нуждался.
* * *
За стойкой пусто. Он сидит в кабинке в глубине зала под матовой лампой, высыпал перед собой фисташки и выстраивает их в линию, то и дело лихорадочно заглядывая в свой коричневый блокнот. В руках карандаш, одно движение — и из списка вычеркнуто очередное имя. А соответствующая фисташка очищается и отправляется в рот. Он поднимает глаза, выбрасывает скорлупки в пепельницу. Я подсаживаюсь.
— Ну и как?
В ответ развожу руками перед его линией фронта, давая понять: открыт всему, словно заново родился.
— Как ты думаешь, почему я захотел тебя видеть?
— Не знаю… Потому что я ушел, не дождавшись десерта?
— Почему ты взбесился? Из-за меня?
— Я не хотел… Я вами восхищаюсь, месье Копик.
— Не нужно. Будь собой, это все, о чем я прошу. В двух словах скажи то, что мне нужно о тебе знать. Забудь свой послужной список и боковую трибуну Б: я в курсе. Дай мне ключ ко всему остальному. Одной фразой.
Я онемел, уставившись в его маленькие тусклые глаза, не мигая ожидающие ответа. Что на это сказать?
Вся жизнь проносится у меня перед глазами, сотни моментов и эпизодов мелькают, как в калейдоскопе, и в то же время ни один из них не заслуживает той самой фразы. Единственной фразы. Почему я должен вспомнить именно об этом событии или чувстве, а не о другом? Есть вещи важные для меня и то, что может быть полезным ему, и, даже когда это совпадает, я не могу выбрать нужное. Между прикованным к инвалидному креслу Чакой Натзулу, который учил меня обращаться с мячом, и ночными сменами матери в опустевших кабинетах на Аддерли-стрит, где восьмилетним пацаном я воображал себя властелином мира, восседая на кожаном троне; между бутылками отца в ящике под ванной и любовными письмами, которые он так и не вскрыл; между днем, когда я заговорил с ним по-французски, а он меня не понял и даже не догадался, кто я такой, и тем, когда он позволил своим законнорожденным детям выставить меня вон; между моей фамилией на майке здесь, во Франции, и моим лицом на автобусах Мыса; между Францией, которой я больше не нужен, и Тальей, которая меня выбрала… Где же среди всего этого ключ? Да и где замок?
— Не мучайся, Руа. Скажи, какой образ приходит тебе в голову. Образ, который тебе подходит.
Я опускаю глаза, смотрю на скорлупки в пепельнице.
— Однажды в течение месяца у меня в гостевой ванной, здесь, в парижской квартире, оставшейся мне после игрока, которого продали, чтобы купить меня, обитали два паука. Я запирал ванную на ключ, чтобы уборщица не убила их, потому что, по-моему, они все время занимались любовью, правда, всякий раз, как я заходил на них посмотреть, они замирали, как мне казалось, из-за меня, но вот уже неделя как паук остался всего один, не знаю, каннибализм это или нет, вроде у пауков такое бывает: после соития самка съедает самца; доказательств у меня нет, поэтому я предпочитаю думать, что они поссорились, и хочу найти замену, принести нового для того, который остался, но никак не могу понять, самка это или самец, а еще я думаю, что, возможно, тот другой еще вернется через вентиляционный люк… Вот так, — после небольшой паузы добавляю я, подвожу итог, чтобы фраза не повисла в воздухе.
Он задумчиво меня слушал, периодически кивая в знак одобрения.
— В общем, ты одинок.
— Да. Наверное, так.
— Ты все принес в жертву футболу, а Земля как вертелась, так и вертится, с тобой или без тебя? Подружки у тебя нет?
— Была там, дома, хотя вообще тоже не совсем… А здесь… Ну не сказал бы…
Он кивает, вздыхает, напоминает мне, что вакуум — тоже хорошо, если, конечно, сумеешь извлечь из него пользу. Я соглашаюсь. Он смотрит на меня теперь уже с большей теплотой. Это не значит, что он меня понимает; скорее всего ему просто знакомо такое состояние.
— Кого ты больше всего ненавидишь?
Я немного помолчал, пытаясь представить вместо фисташек лица игроков, но безуспешно.
— Тех, с кем я лично не знаком, но кто способен запихнуть маленькую собачонку в телефонную кабину к двум питбулям.
— И что ты делаешь со своей яростью?
— Ничего. Раньше играл в Ля-Курнев с местными пацанами.
— Они напоминают тебе, откуда ты сам?
— Остальным мне и сказать-то нечего.
Он кладет руки на стол и наклоняется ко мне.
— Мне тоже, Руа. Избалованные дети, торгующие именем, тусовщики, которые чаще мелькают в рекламных роликах и на показах мод, чем на поле, продажные звезды, меняющие по три клуба за сезон, — это уже не игроки, это актеры на полставки, фондовые опционы, таким впору проставлять на майках биржевую котировку! Для меня это не команда, это каталог. Даже если каждый из них по отдельности хорош, все вместе они ничто. Хороший игрок с таким-то количеством нолей плюс хороший игрок с таким-то количеством нолей вместе дают ноль! Где командный дух, азарт, воля к победе? Что мне прикажешь с ними делать? До этого я тренировал команду из Ирана — нищая страна, банды религиозных фанатиков, там футбол — последнее прибежище человечности, единственное, после Господа Бога, утешение: вот им я нужен, там я могу работать! Ты играешь в среду.
Я едва сдерживаюсь, напрягая всю силу воли, чтобы не закричать от радости, не подпрыгнуть до потолка и не кинуться ему на шею. Ограничиваюсь тем, что всем своим видом выражаю полную готовность.
— При условии, что на тренировке будешь в хорошей форме. Или уже застоялся, как думаешь?
— Нет.
— Итальянский «Лацио», что ты о них скажешь?
— Худшие болельщики в мире.
— Особенности игры?
— Подкаты между ног, симуляция сноса на границе штрафной, длинные передачи за спину защите.
