«Австриец», — подумала я. Именно то, что мне нужно. Холодность и безумие, человек, раздираемый между немецкой правильностью и балканской непредсказуемостью. Я представила себе юношу, одержимого маниями, и на этот счет не ошиблась. «Огонь под коркой льда», — воображала я. И уходила все дальше от действительности. В Райнере огня не было. Льда сколько угодно, внутри, снаружи, настоящий человек-айсберг. «Это потому, что я сопротивляюсь», — объяснил он мне однажды. «Сопротивляешься чему?» — «Своим корням». Разговор происходил при нашем третьем свидании, и я понимала, что отступать поздно. Какие бы бездны ни обнаружились в нем, он и я сделали выбор, наши судьбы соединились. Мои догадки не оправдались, он вырос вовсе не в Вене, и его дедушка с бабушкой не распевали громко нацистских гимнов. Он родился в Винтимилье, отец у него был сыном итальянских подпольщиков, а мать коммунисткой из Сардинии. Свекор и свекровь — я их, правда, знала мало — были людьми необыкновенно обаятельными, веселыми, энергичными, жизнерадостными. Свекор носил длинные волосы, а свекровь, наоборот, коротко стриглась. Оба курили травку и зарабатывали на жизнь тем, что покупали в Провансе развалюхи, ремонтировали и продавали за большие деньги. Эмилия говорила, что ее друзья-троцкисты теперь здорово разбогатели. «Неиссякаемая жила, — смеялась она. — И дом покупают, и давней соратнице помогают, так что совесть у них чиста». — «А вы их соратница?» — спросила я. «Я? Соратница? Лет двадцать назад потеряла к троцкизму всякий интерес. Потеря, думаю, невелика».
Свекор и свекровь погибли в автокатастрофе по пути к себе на ферму. На прямом, ровном проселке, где с правой стороны рос один-единственный тис. В него-то они и врезались. За неделю до нашей свадьбы.
— Я думаю, они были против, — сказала я Райнеру, вернувшись с кладбища.
— Что за глупости! Они тебя полюбили.
— Не против меня, а против брака. Институт брака их возмущал.
— Ты думаешь, из-за этого можно погибнуть? По-твоему, они совершили самоубийство в знак протеста?
Я кивнула.
— Их выбросило за борт! Давным-давно! — кричал Райнер. — Воздухоплаватели хреновы!
Я хотела отменить свадьбу. Поставить крест на нашем общем будущем. Но не решилась. Надев белое платье, подумала, что теперь траурным цветом будет для меня белый.
Иногда мне кажется, что все у меня пошло бы иначе, будь живы мои свекор и свекровь. Я часто их вспоминаю. Мне не хватает их до сих пор. Эмилия и Франческо, родители мужа, были хорошими людьми. Иногда какие-то их черточки мне удавалось разглядеть и в Райнере. Например, удивительную нежность. Одному только Гуго удавалось ее пробудить. Достаточно было ему подойти, сказать слово, протянуть руку, или, сидя на коленях, прижаться головой к отцовской груди, лицо Райнера преображалось. Видеть вместе отца и сына, медведя с медвежонком, было невыносимо. Неправда, что меня выгнали. Неправда, что устранили. Я сама устранилась. Добровольно. Подложила бомбу и взорвала собственную семью. Подожгла свой дом. В том, что я не права, нет сомнений. Но не думаю, что могла поступить иначе. «Всегда ли нужно говорить правду?» Об этом я поразмышляю в другой раз. Пока что никак не решу вопрос о допустимой самообороне. Скользкая тема.
Я сама себя приговорила к шести годам изгнания. И мне потребовалось немало мужества, чтобы разослать пятьдесят приглашений после стольких лет молчания и небытия. Трудно передать, с каким чувством я выводила на конвертах адреса, которые были для меня когда-то родными. Я повторяла: подвожу черту и начинаю опять с того места, с какого оборвала. Моя записная книжка. Моя библия. Я и до сих пор помню некоторые телефоны наизусть. Каждое название улицы, по мере того как я его переписывала, вызывало в памяти обеды и праздники. Я вспоминала запахи, атмосферу в домах моих друзей. У одних порядок, у других бардак. «Бардак» — в то время наше любимое слово. Тогда, отмечая точками знакомые мне дома, я могла бы покрыть этими точками весь Париж. Я странствовала из дома в дом. За ничего не говорящими случайному прохожему фасадами скрывались уютные уголки: столы с чашками кофе, кресла, сидя в которых так удобно беседовать. Я набирала по памяти дверные коды. Бессмысленные сочетания цифр, тайные шифры, помогали преодолевать границы, строго охраняемые в полном угроз современном городе. В друзьях я души не чаяла. Радовалась, что всюду я как дома, всюду меня ждут, мне радуются. Но не удивилась, когда потеряла их всех в один миг. Они любили одну Мириам, а я, выходит, оказалась совсем другой.
Тата Эмильен покончила с обедом. На десерт попросила песочное печенье с инжиром, и теперь все ее платье джерси было усыпано крошками. Я присела рядом с ней на минутку.
— Как дела у твоего мужа? — осведомилась она.
— Хорошо, — откликнулась я без малейшей заминки.
— А как там малыш?
Горло перехватило, но все-таки я ответила:
— Великолепно. Вырос, стал совсем взрослым.
— А как у него с учебой? Успешно?
Я уверенно кивнула. Голос пропал. Я молилась, чтобы это было правдой. Гуго с сумкой через плечо быстро шагал по холодной улице, голова запрокинута, ветер дует в лицо. Разговор с тетей не имел ни малейшего значения. Она никогда не станет сопоставлять мои слова со словами других родственников. Не удивится, что давно не видела моего мужа, — ей и имя-то его трудно вспомнить, — а все, что я сказала, забудет, как только вернется домой. Отвечая ей, я была совершенно спокойна, отсутствие здравого смысла и логики — немалое достоинство.
— Гарсон! — крикнула Тата Эмильен, увидев Бена. — Пожалуйста, счет.
— Не надо, — остановила я тетушку. — Я тебя угощаю.
Она с довольным видом погладила живот.
— Наелась, — проговорила она. — Досыта.
Я помогла ей надеть пальто и проводила до дверей. С минуту постояла у окна, глядя, как тетушка переходит на другую сторону улицы. Она шла, переваливаясь с ноги на ногу, как утка, грудь колесом, вернее, живот колесом. Добравшись до противоположного тротуара, она обернулась и послала мне воздушный поцелуй. Бен положил мне руку на плечо.
— Пришло несколько заказов на вынос, — сообщил он. — Придется исполнить.
— Думаешь?
Он не успел ответить, побежал на кухню, торопясь разнести десерты последним посетителям.
Симона и Анна ждали меня за столиком. В пластиковое блюдечко они положили восемь евро.
— Что вы надумали? — спросила Симона.
— Всегда ли нужно говорить правду? — напомнила ее подружка.
— А вы сами как считаете?
Они пожали плечами.
— Но какие-то мысли на этот счет у вас должны быть, — настаивала я.
— Я посоветовалась с одним второгодником, — начала Анна. — Он дал мне схему, что годится для любой темы: «Да. Нет. Однако». Начало я себе хорошо представляю: «Да, нужно говорить правду, потому что обманывать стыдно, и если хочешь, чтобы люди с тобой были честными, то и сам не лги». Вот и все «да». Теперь «нет». Это когда правда причиняет боль, когда от нее больше вреда, чем пользы. Можно описать несколько таких случаев. Например, человек смертельно болен, и, если сказать ему правду, то он огорчится и умрет… То есть он все равно умрет, но правда ускорит его смерть.
Я одобрительно закивала, стараясь не рассмеяться.
— Прекрасно, — сказала я, — а дальше?
— В этом вся фишка, — объяснила Симона. — Мы пытались, но ничего не придумали для «однако». Нет, не всегда нужно говорить правду. Однако что? Вот тут мы с Анной и сели. Ничего не выходит с «однако».
Я рассеянно прощалась с завсегдатаями. Уходя, они непременно говорили:
— Пока, Мириам.
— До скорого, Мириам.
— До завтра, Мириам.
Они знали, как меня зовут, хотя я никогда им не представлялась. Снова выдумки Бена. Ставит тарелку на стол и шепчет: «Это блюдо изобрела Мириам, вы мне скажете потом, как понравилось». Или: «Мириам советует вам на десерт сладкий молочный рис. В такой холод он очень хорош для горла». В общем, изобретает невесть что, лишь бы пробудить симпатию ко мне.
Симона и Анна чуть не плакали.
— Нет! Мы никогда ничего не придумаем! — ныли они, обхватив голову руками.
— А почему бы вам не начать с вопроса, что такое, в сущности, правда? — предложила я.
Они уставились на меня в недоумении.
— Я ничего не смыслю в философии. Второгодник безусловно прав, его схема разумна, но я не очень-то доверяю разуму. Правда. Она сродни красоте, так ведь? Целиком и полностью зависит от точки зрения.
Девчонки горестно вздохнули. Они пришли в отчаяние.
И тут меня опять осенила гениальная мысль.
— Сейчас мы спросим у Бена!
Я направилась к кофеварке и предложила Бену, что заменю его: сама налью всем кофе и приму деньги.
— А ты лучше помоги девочкам одолеть философию.
Я назвала тему, и лицо Бена просияло. Он писал такую работу. Прекрасно запомнил план. Сразу назвал двух философов, без которых тут не обойтись. Их имена напомнили мне о моих прежних и нынешних провалах. Я содрогнулась.
