Валько весь вечер бродило по двору, возле дома, по окрестным улицам с куском мяса в руке, Юноша не отзывался, исчез.
Валько дало объявление: «Пропал кот, серый в полоску, полутора лет, нашедшим гарантируется вознаграждение». Орава детишек притащила ему помойного кота, серого в клочках, предсмертного уже возраста. Интеллигентная старуха принесла голубоглазого котенка тигровой масти: «По себе знаю, как тяжело потерять близкое существо. Возьмите этого. Вы обязательно его полюбите». Валько не взяло, оно хотело найти Юношу. Оно поняло, что не относится к кошатникам. Это у кошатников (и у собачников тоже) проще: умерла или пропала одна животина — заводят другую, и так всю жизнь. Валько же оказалось однолюб...ом? кой? — этого слова в среднем роде нет... Ему не нужна была кошка вообще или собака вообще, оно тосковало по Юноше. Вечерами плакало.
Через несколько недель увидело его. Отощавший, с горящими глазами, Юноша шел в глубине двора, по звериному настороженно переступая лапами.
— Юноша! Юник! — обрадовано закричало Валько.
Юноша слегка повернул голову в его сторону (не поворачивая при этом глаз — как свойственно всем кошачьим), остановился на мгновенье — и пошел дальше. Тут показалась другая кошка. Юноша замер, а потом скакнул за нею, подняв хвост трубой. Послышался вопль этой кошки: Юноша то ли дрался с ней, то ли еще что делал.
Валько позвонило ветеринару.
— Не может быть, — сказал тот. — Кастрированные коты крайне редко сбегают. И уж тем более не участвуют ни в каких кошачьих разборках. Если оказываются на воле, погибают почти сразу же. Скорее всего, вы обознались, это был другой кот.
Но Валько было уверено — тот самый. Что ж, по крайней мере, жив.
Геру взяли в обком комсомола, а Валько сделалось вторым секретарем райкома. Потом осуществили карьерную комбинацию, которую комсомольские функционеры называли «шаг назад — два шага вперед»: сначала отправили руководить организацией большого завода — для биографии, для соприкосновения с рабочей массой, а потом — первым секретарем райкома самого большого городского района, насквозь промышленного, и Валько работало успешно, его организация добилась наилучших показателей, причем не формально, а за счет умелого руководства. Валько пропадало на работе, в его окружении воцарился дух принципиальности, честности и рвения. Валько знало, что у него репутация чуть ли не фанатика идеи, и даже гордилось этим, потому что такая же репутация была и у Геры.
Валько горело на работе и в учебе, понимая при этом, что не все так убеждены, как оно, но всегда помнило слова Геры: «Инстинкт общественной работы в человеке не развит, однако не стоит отчаиваться. Человек даже для себя ленится сделать доброе дело. Детей, например, приучают и даже заставляют чистить зубы. А потом это входит в привычку! Вот и наша задача — развить общественные инстинкты, иногда даже слегка принуждая, чтобы они стали привычкой!»
В Валько безоглядно, чисто и пламенно влюбилась комсомолка Люся, дочь хороших родителей, папа работал в сером доме, без объяснений ясно, что это такое, мама — профсоюзный лидер, они приветствовали знакомство дочери с Валько, да и Валько это знакомство поддерживало — чтобы товарищи не косились на одинокого человека, которому пора бы уже жениться (приличным в этих кругах считалось жениться не рано и не поздно, лет в двадцать шесть — двадцать семь).
Валько получило наконец по разнарядке однокомнатную квартирку в новом доме, не в центре, конечно, но и не на самой окраине, устроило ее по своему усмотрению. Средства были ограниченные, как у всех, но Валько пофантазировало и посредством недорогих материалов сумело собственноручно сделать ремонт. Светло-коричневые обои, желтоватые шторы, все вообще в теплых тонах, очень уютно.
Они ходили с Люсей в кино, гуляли, несколько раз целовались, хотя Валько было не очень приятно (говоря честно — противно), но оно говорило себе, что это необходимо для дела, которое ему нравится делать, то есть в определенном смысле — долг.
И его вечерние переодевания, которыми оно продолжало тешиться, уже не вызывали чувства неловкости и смущения, как спервоначалу, Валько убедило себя, что имеет право на это тайное, личное, поскольку оно никак не влияет на его работу, в которой оно обрело высокий смысл. Домой к себе Валько пригласило Люсю один только раз, очень уж настаивала, все чуть было не кончилось плохо, но обошлось, хотя ему пришлось разыграть приступ мигрени и на ходу придумывать, что у него бывают такие вот страшные головные боли, ничто не помогает, надо только полежать... в тишине... одному...
Однажды оно торопилось домой, весьма прозаически желая попасть в туалет. Второпях не закрыло входную дверь и забыло об этом, переоделось в женское, хлопотало на кухне, готовя себе поздний ужин, о чем-то в это время размышляло, репетируя завтрашний день и свои дела в этом дне. Послышался звонок. Валько метнулось переодеться, вспомнило о двери, хотело закрыть — но уже входила Люся.
— Здравствуйте, — сказала она. — А Валентин дома? А вы...
В глазах ее мгновенно вспыхнувшая ревность (женщина в квартире любимого человека!) тут же сменилась удивлением (но почему она так похожа?)
— Я его сестра, — сказало Валько, благоразумно сообразив не переключиться на какой-то измененный голос — у него и свой достаточно высок.
— Да... Он не говорил...
— Но про то, что он воспитывался в интернате, говорил?
— Да...
— Это страшная история, нас в детстве разлучили. Ему, наверно, просто больно вспоминать. Я в Краснодаре живу с приемной матерью — и вот, приехала.
— Вы так похожи...
— Еще бы, мы близнецы фактически.
— Очень похожи, — доверчивая Люся осматривала Валько с простодушным восторгом. — Просто один в один. Только вы... Вы красивее, конечно. Я глупости, говорю. Вы же девушка. Он тоже симпатичный. Очень.
Люся смутилась, будто выдала тайну. И спросила:
— А он скоро будет?
— Он? Знаете, он будет только завтра. В командировку срочно послали.
— Да? А можно я зайду на минутку? Замерзла...
— Конечно...
Было нехорошо, страшно, глупо. А Люся попросила чаю и, держа в руках чашку и очень редко отпивая из нее, затеяла разговор.
— Вы ведь хорошо его знаете, все-таки сестра...
— Да нет, мы мало виделись.
— Это неважно. Говорят, близнецы точно чувствуют, что чувствует другой...
— Он все-таки мужчина, а я...
— Поэтому скажите, почему так получается: он меня явно любит, а... как-то... Ну... Ну, понимаете?
— Осторожничает?
— Да.
Валько размышляло. Надо придумать что-то такое, отчего девушка не исчезнет, слишком удобно считаться занятым, почти женихом, но чтобы и никаких покушений с ее стороны не было — хотя бы некоторое время.
— Он просто стесняется, — сказало Валько.
— Чего?!
— Понимаете, он человек очень темпераментный. Иногда — необузданный.
— Это для меня новость. Ну и что? — не испугалась Люся. — Я тоже... То есть... Я пойму.
— Ему нельзя. Ему недавно сделали операцию. Он никому об этом не говорил, слишком стеснительный. Просто до дрожи стеснительный. А операция такая, что нельзя... как бы сказать... Нельзя ничего допускать с противоположным полом в течение нескольких месяцев. Кажется, полгода.
— Да? Почему он не сказал? Я бы поняла!
Девушка была столь чиста и столь несведуща относительно мужских организмов, что сразу же поверила и допустила: да, наверное, в сложном мужском устройстве может быть что-то такое, что требует хирургического вмешательства, а потом — нельзя.
Валько взяло с нее слово, что она не проболтается.
Люся поклялась. Выпила еще чаю. Завороженно глядя на Валько, сказала:
— У вас даже некоторые манеры похожи, хоть многое все-таки другое. Иногда кажется, будто с ним говорю. И вы такая красивая. Я бы хотела такой быть.
— Вы тоже красивая девушка.
— Бросьте, не утешайте: среднерусский стандарт — глаза серые, волосы русые, редкие, скулы торчат... А можно, я спрошу?
— Да?
— Вы не замужем?
— Была, развелась, — неосторожно ответило Валько. — Одной лучше.
— А можно еще спрошу? Понимаете, я страшно несовременная. Большинство моих подруг, они уже были с мужчинами. Одна, правда, мне кажется, врет, она просто стесняется: как же, ей уже двадцать два, а она... Предрассудки. Мне тоже двадцать три — ну и что? Но при этом — ужасающая половая безграмотность. В том числе и у меня. Я нашла как-то у родителей такую, знаете, распечатку, слепой текст, там так смешно и глупо. И все касается физиологии. И главное — нет ничего про первый раз. Только не смейтесь надо мной, ладно?
— Да что вы.
— Вот. Я и думаю: как надо первый раз? Довериться мужчине? Или самой тоже что-то делать? А это очень больно?
— У всех по разному. Терпимо.
— То есть все-таки больно? Понимаете, я не переношу боли. Когда кровь из пальца берут, я чуть в обморок не падаю. Это — больнее?
