Странно, непонятно, непостижимо — я в бешенстве выпрыгиваю из кабины, где уж было приготовился включать сцепление стартера. Везде по дороге сюда желающих помочь было хоть отбавляй, а тут, когда мне надо побыстрее улетать, приходится вылезать на девяностоградусное[21] солнце в куртке с подкладкой на меху и самому крутить заводную рукоятку. А служащий стоит себе позади и наблюдает. Злость легко превращается в энергию, и когда маховик уже визжит на полных оборотах, у меня просто не остается сил, чтобы обращать внимание на страхи служащего. Включить зажигание, потянуть ручку сцепления стартера, запустить двигатель, подняв позади себя столб пыли, вырулить против ветра, двигателю — полный газ, и отпустить тормоза. Колеса отрываются от земли, и я, бросая взгляд на часы, начинаю отсчитывать очередные четыре часа, секунда за секундой. Мы снова возвращаемся к нашему Другу — шоссе, — и все опять становится так, словно я и не приземлялся, словно сидел позади пропеллера весь день напролет от самого рассвета, и даже еще со вчерашнего вечера, даже с середины вчерашнего дня. Хорошо будет прилететь домой, в Калифорнию.
Боковой ветер теперь превратился в сильный воздушный поток, который настойчиво пытается снести меня вправо. Мне приходится лететь под утлом к шоссе, сражаясь с ветром блестящим кинжалом пропеллера.
Сражаться с ветром кинжалом. Звучит поэтично. Но когда лицом к лицу сталкиваешься с игривыми силами, что путешествуют по небу, — тут любое оружие не будет лишним. Одно из оружий пилота — пропеллер, поскольку, пока он вертится, человек не один воюет с боковым или встречным ветром, с обледенением, они работают и борются вместе — человек и его самолет. И тогда совсем не так одиноко. Правда, пропеллер — тоже друг не без слабостей. Знать его слабости и вовремя их предупреждать, переключаясь на другие средства, — значит поступать мудро. Пропеллер может храбро вертеться на полных оборотах, на пределе скорости, но если самолет попадет в нисходящий воздушный поток, который опускается вниз быстрее, чем самолет может подниматься, то пропеллер не поможет, и пилот вместе со своим оружием понесется к земле. Но простое предвидение этой слабости и знание о том, что из нисходящего потока можно выскочить и отлететь на милю в сторону — туда, где воздух поднимается, — и вот у тебя уже достаточно высоты. Поэтому еще прежде чем вытащить свое оружие, прежде чем в нем возникает необходимость, прежде чем вообще вступить в сражение, человек, сидящий в самолете, может сделать так, чтобы оно не понадобилось вовсе. Заходить в долину слева или справа? С одной из сторон его ждет непрерывный бой, бешеная дуэль с ветром и горой. С другой стороны, на расстоянии, может быть, меньше мили — спокойный ровный полет, причем, чтобы держаться на высоте, требуется даже меньше мощности, чем обычно. Поэтому, по мере того как пилот учится, он начинает мысленно делить стороны не на левые и правые, а на подветренные и наветренные. Поначалу пилот-ученик всячески пытается не обращать на ветер внимания, стремится выбросить его из головы, — у него и так проблем выше крыши, так зачем ему беспокоиться еще о чем-то, чего он даже не видит? Ответ состоит в том, как узнает позже ученик, чтобы научиться видеть ветер. Ветер — это огромный воздушный океан, который волнами проносится над каменистым земным дном. Там, где морские волны покатились бы вниз по склону горы, ветер сделает то же. Там, где океан бился бы об основание скалы и брызги мощной струей улетали бы вверх, — попробуй как-нибудь, когда у тебя будут крылья покрепче, там оказаться и ощутить мощь, которая ухватит самолет за крыло и зашвырнет его в заоблачную высь. Избегай наветренных склонов гор и холмов — и сможешь летать легко, беспрепятственно пользуясь сознательной силой того, кто знает, что ему не нужно даже доставать свое оружие, чтобы выиграть битву или ее избежать.
Когда гор поблизости нет, пилот, умеющий видеть небо, видит высокие столбы теплого голубого воздуха, что поднимается от нагретых участков земли. Задержись на минутку в одном из таких столбов, и самолет станет подниматься сам собой, уносимый восходящим потоком, не признаваемым теми, кто верит лишь в то, что видит наверняка. Потому человек, летящий на самолете, должен верить невидимому.
Можно долгое время обитать в небе и без этой веры, потому что обычно ее отсутствие приводит лишь к чуть большей нагрузке на двигатель, чуть более значительному износу пропеллера. Но если летать достаточно долго и далеко, настанет день, когда разница между видимым и невидимым будет равняться разнице между победой и поражением.
Впереди небо становится коричневым от пыли, поднятой в воздух ветром. Родина этой пыльной завесы — Техас, и потому лежащие на моем пути небольшие городки носят такие меткие названия: Глейдуотер, Клиэруотер, Свитуотер, Минерал Веллз, Биг Спринг[22]. Все в этих землях строится вокруг воды, а там, где воды недостает в земле, ее нехватка с избытком восполняется в мечтах и названиях городков.
Я поднимаю голову и вижу, что облако пыли простирается далеко вверх… до шести тысяч, возможно даже до восьми тысяч футов. Бесполезно пытаться подняться выше него — там ветер будет еще более встречным, так что автомобили станут меня обгонять. Уже сейчас мне лишь едва-едва удается не отставать от самых быстрых машин. Не самое приятное чувство. Вот по трассе несется голубой автобус. Когда ему попадается подъем, он немного отстает от меня, но затем, когда встречается спуск, — догоняет и даже немножко вырывается вперед. Мы движемся рядом уже не одну минуту — так долго, что пассажирам уже надоело глазеть в окно на биплан, летящий поблизости. Женщина читает газету. Интересно, догадывается ли она, что я заглядываю ей через плечо? Конечно, нет. Кому может прийти в голову, что пилот самолета обращает внимание на автомобили, а уж тем более на сидящих в нем людей.
Вокруг меня, насколько хватает глаз, простирается ровная открытая местность. Она могла бы послужить гаванью для десяти тысяч бипланов. Если пыльная дымка впереди так опустится, что не будет ничего видно, я просто развернусь против ветра и приземлюсь на первом попавшемся участке этой земли. Чем сильнее будет ветер, тем меньше места потребуется биплану для посадки. Если скорость ветра достигнет пятидесяти пяти миль в час, то мне удастся приземлиться, не пробежав по земле и метра. Я смогу хоть целый час парить над местом посадки, если пожелаю, а потом сесть так мягко, как садится колибри на ветку жасмина. Пока, однако, ветер на фоне земли выглядит злобно — он хлещет дорогу длинными плетями из песка, своей силой гнет и треплет сухие деревья.
Мы устремляемся вперед, и мне становится любопытно, что будет дальше, что еще появится из этой пыли. Интересно, пыль и ветер — это все, о чем предупреждает меня зловещий воздушный поток, относящий нас вправо? Какая-то часть меня будет разочарована, если это все, если впереди нас не поджидает что-нибудь более хищное, с чем придется вступить в схватку.
Маленькие городки коричневой долины медленно возникают на горизонте и медленно исчезают сзади, ветер становится все более встречным. Конечно, напоминаю я себе, ветер вообще не дует на самолет, а вот ветер, что я ощущаю, — это от движения самолета по воздуху плюс струя от работающего пропеллера. Мы плывем, словно рыба, по глубокой воздушной реке — плывем относительно воздуха и в то же время движемся по течению вместе со всей его массой. Классическим примером, который приводят начинающим, тем, для которых полет в новость, служит ситуация со свечкой в урагане: «Если ты на воздушном шаре попал в ураган, то можешь зажечь свечку и ее пламя не будет даже дрожать. А все потому, друг мой, что ты движешься с той же скоростью, что и ветер, — точно как рыба в реке».
Сомневаюсь, чтобы теорию свечки/урагана кто-то когда-либо проверял, но все в ней выглядит очень логично — к тому же рыба должна знать, что теория верна. Однако это трудно сразу принять и осознать, сидя в продуваемой ветром, полной песка кабине самолета, который ползет над длинной пустынной дорогой. Может быть, если бы у меня была свечка…
Если бы у меня была свечка, мне бы понадобился еще воздушный шар. Успокойся, пилот, и следи лучше за тем, как ты летишь. Если видимость заметно ухудшится, сам знаешь, тебе придется садиться.
На трассе появляется одинокий автомобиль и ловко меня обходит. Мне остается лишь утешить себя тем, что это новая дорогая машина. Он, если бы захотел, наверное, смог бы ехать со скоростью сто миль в час. В маленьких городах люди уступили улицу ветру, и когда подо мной неспешно проплывают их разноликие дома, в памяти встают картины маленьких деревень, протянувшихся вдоль дорог Франции. Пустынно. Ни души. Ставни закрыты, несмотря на то, что сейчас полдень. Мне так и не удалось узнать, где же живут французские крестьяне. И я, и другие пилоты эскадрильи покидали Европу озадаченными — мы никак не могли взять в толк, зачем нужны эти дома и деревни.
