— Понятно, — нервно кивнув, перебил он меня. — Всё понятно. Значит, предупреждения ректора и всех этих людей из спецслужб были не напрасны. Я действительно стал мишенью какой-то красной группировки. И, как часто бывает в мировой истории, только за то, что рассказываю людям правду, что объясняю им, как оно там всё обстоит на самом деле.
Теперь я окончательно понял, что более всего раздражало меня в этом мужике. Отнюдь не его политическая ориентация, в ней-то как раз ничего удивительного. Раздражала вот эта его самовлюблённость, это дебильное ощущение мессианства, которое он родил в себе. Высокомерие гнусное раздражало.
— Оставьте мировую историю в покое, — я чувствовал, что произношу эти слова резче, — вы с ней несопоставимые величины. Вы обыкновенное ничтожество, тупое и гадкое. Наше требование предельно простое: прекратить антисоветскую агитацию в любой форме. В этом случае мы ещё, быть может, сохраним вам жизнь.
Иващенко набрал всей грудью воздух, собираясь выдать мне в ответ нечто гневное и напыщенное.
— И второе, — продолжал я, не позволяя ему высказаться. — Для выполнения этого же условия, сохранения вам жизни, вы обязаны предоставить нам все ваши работы, статьи, заметки, в общем, все письменные данные по вашим исследованиям о перемещениях между параллельными измерениями.
Бородач причудливо сморщился, деланно хохотнул и, стараясь всем своим видом сказать, что он нас, презренных коммуняк, не боится, патетически вопросил:
— Милостивые государи! Скажите ради бога, кто и где готовил вас в революционеры? Что за двоечники это были, хочу я узнать! Ей-богу, я такой несуразности никогда не слышал! Вы думаете, я перемещусь сюда со всеми своими бесценными исследованиями и буду просто так хранить их в ящике стола? А если даже и переместился бы с ними, то местные особисты не отобрали бы их у меня для своих нужд, а? Вы что же, полагаете, что всё вот так прямо как в кино и бывает: раз, щёлкнул пальцами и тут же машина времени появилась? Ой, позабавили вы меня, ребята! Давно никто так не забавил. Вы скажите хоть, как ваша организация называется, буду знать, где такие бестолочи водятся.
Я перевёл взгляд на девчонок. Те сидели насупившись, ожидая моего сигнала.
— Господин не желает идти на сотрудничество, — объявил я. — Аргументы исчерпаны. Приступаем к силовой части.
Тут же Кислая с Белоснежкой вскочили с дивана, метнулись к профессору, сбросили его с табурета и шмякнули лицом об пол. Каждая сжимала вывернутую за спину руку. Всё было проделано стремительно и точно. Наши девчонки — они такие: любо-дорого на них посмотреть.
Иващенко слабо, бессильно пытался сопротивляться. Задрав подбородок, он презрительно и скорбно уставился на меня.
— Глупцы, — слетело с его губ. — Обманутые революционной романтикой сосунки. Вы не представляете, каким горьким будет ваше разочарование.
Я достал ствол и глушитель.
— Смотри, дядя! — показал ему. — Вот сейчас я прикручу эту трубку к пистолету. Это глушитель. Прикручу, и буду отстреливать тебе по пальцу. Патронов у меня хватит, будь уверен. Я ожидаю, что ты покажешь нам истинную стойкость и геройство.
— Да делайте что хотите, подлецы! Сопляки сраные! Всю жизнь таких идиотов ненавидел.
Вот все так говорят поначалу. Пока нет боли, мук нет пока. А как они приходят — другой базар начинается.
— С какой начнём? — присел я перед ним на корточки. — С правой, с левой? Так и быть, с левой. Оцени, какие мы гуманисты. Если ты не будешь слишком долго артачиться, то ещё сможешь пользоваться правой рукой. Жопу подтирать или формулы записывать. У тебя ведь правая рабочая? Сейчас ты поймёшь, что это многого стоит.
Кислая прижимала руку профессора к полу и инстинктивно воротила голову в сторону — чтобы в лицо не отлетела гильза. Иващенко глухо рычал и сжимал ладони в кулаки.
— Разожми кулачок, будь другом, — говорил я. — Я же не варвар какой-то, чтобы сразу тебе всю ладонь дырявить.
Покрасневший от натуги, пытающийся вырваться бородач просьбам не внемлил. Кулаки продолжали оставаться сжатыми.
— Ну, как хочешь, — рассердился я. — Пеняй на себя.
И выстрелил. Мужик взвыл, затрясся, закудахтал словно курица. Знаю, что больно, знаю. А ты чего хотел? Прилетел тут из запределья и думал свои порядки навести? Ну так готовым надо было быть. Ко всему.
— Что? — нагнулся я к нему. — Где, говоришь, записи лежат? Не слышу, повтори.
Как ни странно, этот вопрос вызвал в профессоре прилив сил. Такое бывает: даже самое последнее ссыкло способно на бессмысленное геройство.
— Ничего вы от меня не получите! — шипел он. Весь подбородок в слюнях — фу, как неприятно! А ещё интеллигент. — Хуй вам на подносе, гопники!
Я усмехнулся и окинул взглядом девчонок. Они напряжённо сопели. Сдерживать эту тушу было всё же непросто. Сейчас я, красавицы, потерпите.
— Ага, значит, что-то у тебя всё же есть! Да, дядя? Раз ничё мы не получим. А может, подумаешь всё-таки? Пораскинь мозгами, мы ведь на самом деле не такие уж плохие кандидаты для обладания твоими секретами.
— А мне костёр не страшен, пусть со мною умрёт, — зашептал вдруг бородач, словно молитву, строки из стихотворения Стивенсона в русском переводе Маршака, я-то у дяденьки Самуила Яковлевича их все наизусть знал, — моя святая тайна, мой вересковый мёд.
— Вон оно как! — воскликнул я. — Уважаю. Но ничего с собой поделать не могу.
Я прицелился, на этот раз в правую руку и снова выстрелил. Последовал вой, более громкий, чем в первый раз, рык, судороги и брейкданс. Я вдруг понял, что надо было заклеить мужику рот. Потому что ничто не мешало завопить ему дурью на всю улицу. Возможно, именно так он уже и вопил, но в запале момента я не мог оценить громкость его криков.
— Ты взяла?! — заглянул в глаза Наталье. — Скотч взяла?
Она торопливо закивала и, как могла, повернулась ко мне бочком, чтобы я вытащил рулон скотча из кармана пиджачка. Я достал его, несколько секунд нервно отыскивал ногтями начало ленты, нашёл наконец и почти уже лихорадочно, так как Иващенко стонал всё громче, да и не стон уже это был, а настоящий крик, обмотал ему ленту вокруг головы, залепив ей рот. Тут же поймал себя на ощущении, что теряю над собой контроль. Постарался успокоиться. Крики из залепленного профессорского рта уже не доносились, раздавалось лишь глухое урчание, но это ладно. Его народ не услышит.
Хотя я зря парился, конечно. Кто сейчас и к кому поспешит на подмогу? Убивай — не хочу, ори сколько влезет, никому ни до кого нет дела.
— Вот видишь, — пожурил я мужика. — Теперь ты уже не сможешь писать. Ни правой, ни левой. И жопу подтирать не сможешь. И даже пенис поддерживать при мочеиспускании. Не заботишься ты о себе, однако. Не понимаю я тебя. Оно тебе надо, вот всё это — инвалидность, постоянная депрессия, гнетущее сожаление, что всё могло быть иначе, лучше как-то? Надо, а? Ты мазохист что ли, дядя? Хотя какая инвалидность, о чём это я. Раз пошла такая пьянка, мы ведь живым тебя не выпустим.
Я приподнялся.
— На спину его переверните, — приказал девкам. — Вот про пенис вспомнил, — продолжил беседовать с ним, — и тут же мысль возникла отстрелить его тебе. Может, это вразумит тебя немного. Мужик без члена — это всё же не мужик.
Иващенко вертелся юлой, задирал ноги и пытался достать ими до моего лица. Каратэка, блин! В Союзе нахватался что ль? Неужели там снова каратэ разрешили?
Пришлось присесть ему на ноги. Я не шибко тяжёлый, но чуток придавил его к полу. Туша зафиксировалась. Я навёл пистолет на область паха.
— Блин, знал бы ты, как мне неприятно это делать, — прищурился я, прицеливаясь. — Смешной человек, ты говорил, что в рай сбежал. Бог ты мой, до какой же степени надо быть тупым, чтобы так думать! Кому ещё придёт в голову назвать эту помойку раем. Ты, может, не знал, но я должен раскрыть тебе глаза: это ад, дядя!
Иващенко вдруг яростно затряс головой. Взад-вперёд, взад-вперёд. И больше не вырывался. Я согласен, мол, я на всё согласен!
Да неужели?
Я освободил ему от скотча рот.
— В спальне, — прохрипев, забулькал он полным слюнями и соплями ртом. — Под кроватью чемодан. Там всего две тетради, очень бегло, поверхностно. Вы не разберёте, наверное. Это всё, что у меня есть. Клянусь, больше ничего!
— Вот, уже лучше! Лучше!
Я потрепал его по голове и рванул в спальню. Чемодан и в самом деле нашёлся под кроватью, небольшой такой, светлый, пижонский какой-то. Стопудово советский, потому что кто сейчас в России с чемоданами ходит? О них уже и забыли.
Ключей не потребовалось: замок здесь имелся, но не был застёгнут. А, скорее всего, и вовсе сломан. Внутри валялось нечто занятное — книги, журналы, все советские, ещё нестарые, двадцать третий — двадцать чётвёртый годы. Я даже принялся один из них листать и жадно вглядываться в фотографии советской действительности. Настоящие фотографии настоящей советской действительности. О, они отличались от наших! Позами изображённых на них людей, выражением лиц — какие-то более скованные, более нелепые, в отличие от того, что можно было увидеть в журналах здесь. Но в этой нелепости присутствовала милая и обезоруживающая доверчивость. Ну, и глаза! Совершенно другие глаза! Или мне это просто чудится?
