Лиля действительно находилась с ним в особенных отношениях, не отношениях учителя и послушной ученицы, как все остальные. Она и не была «как все», не писала стихов, не чертила таблиц, а была с ним кокетлива и мила просто как с интересным мужчиной, что даже придавало ей очарования в его глазах, – он не шутя ею восхищался. Эта зеленоглазая своенравная девочка была кем-то очень правильно воспитана: мужчине нужны широко открытые восторженные глаза, мужчину нужно уметь слушать, зачарованно слушать, и она умела.
Мэтр говорил, что каждый человек всегда имеет свой истинный возраст, не паспортный, не биологический, а один и тот же вечный возраст, на всю жизнь. Ему самому, он считал, тринадцать лет. А Лиле всегда будет пятнадцать, она всегда будет цветущая весна, а он рядом с ней мальчик... ...Заблудился навеки в слепых переходах пространств и времен... ...Некрасив и тонок, полюбивший только сумрак рощ, лист опавший, колдовской ребенок, словом останавливавший дождь. Ей было невыразимо приятно, что знаменитый поэт, храбрец, Георгиевский кавалер рядом с ней, с этим ее нарочито наивным бантом в волосах, – мальчик. Подумать только, он мальчик, а она взрослая, «цветущая весна»!
– Нет, если вам тринадцать, то мне десять, – заспорила Лиля из чувства противоречия. На самом деле десятилетняя она была совершенно такая же, как сейчас, читала книжки из запрещенного шкафа, мечтала о любви и все про себя знала – знала, что ей, Лили, предназначено что-то необыкновенное. И неважно, как теперь ее имя, она здесь, на земле, не просто так. Возможно, что и для Мэтра... Он был очень мужчина, настоящий мужчина, с настоящим мужским вкусом к жизни – путешествия, войны, стихи, и стихи его были мужественные, взволнованные, как удар, как приглашение к любви. Порой из него выглядывал робкий мальчик, пытающийся скрыть свою робость, быть храбрым, но это и было настоящим знаком мужественности...
Мэтр прочитал ей бездну стихов, своих и чужих, а однажды сказал, что заведет «Альбом Лили» и будет вписывать туда ВСЕ СТИХИ, ПОСВЯЩЕННЫЕ ЕЙ!.. Больше об этом разговора не было, но ...подошла неслышною походкой, посмотрела на меня любовь. Отравила взглядом и дыханьем... и ушла в белый май с его очарованьем... Или: Нежно-небывалая отрада прикоснулась к моему плечу... Или: Нежный друг мой, беспощадный враг, так благословен твой каждый шаг, словно по сердцу ступаешь ты, рассыпая звезды и цветы. Неважно, что он это уже написал, это он КАК БУДТО ПРО НЕЕ написал! Мэтр так и не посвятил Лиле ни одного стихотворения, но Лиля не огорчалась: ходили слухи, что Мэтр последовательно посвящал разным дамам сердца одни и те же стихи, чуть изменив строку, – спрашивается, зачем же ей, Лиле, становиться в общий ряд и в один прекрасный момент обнаружить, что ее стихи не вполне ее?! У них и без посвящений совершенно особенные отношения.
Мэтр крестился на каждую церковь, не скрывал и как будто даже гордился тем, что он монархист: ...Я бельгийский ему подарил пистолет и портрет моего государя. Лиля не крестилась, вспоминала, как она в детстве обожала Государя, и у нее мелькала мысль: какое счастье просто БЫТЬ СОБОЙ. И еще одна у нее была мысль, не мысль, так, мыслишка, мелкая хозяйственная женская мыслишка: если Мэтр так привержен монархии, то непременно должен ценить дворянское происхождение, тогда, узнав, кто она, он увлечется ЕЩЕ СИЛЬНЕЕ? Она думала об этом, как будто придерживала козырную карту в игре, на крайний случай, но это был всего лишь козырной туз в рукаве, который она никогда бы не вытащила, – стоит только начать рассказывать и потом уже не остановишься... Нет. Но искушение было, и вовсе не осторожность помешала ей поведать свою романтическую историю, а только то, что все, что происходило между ними, – прогулки, стихи – было в самый раз.
Это был насквозь литературный, придуманный роман, который полностью ее устраивал, – настоящий роман был ей не нужен. Лиля как ни старалась, не могла представить физической близости с Мэтром, и никаких бабочек в животе у нее не летало...от его стихов да, но не от него самого... Мэтра, очевидно, такое положение дел тоже устраивало, – настоящий роман был не нужен и ему тоже, а может быть, он не заметил даже «придуманного романа».
Несмотря на бант, Лиля вовсе не была наивной дурочкой, но все это идеально отвечало ее теперешнему состоянию влюбленности в любовь, роман с Мэтром, гениальным, знаменитым, был хоть и вымышленный роман, но большой, а для маленьких романов у нее оставался целый Дом искусств.
Маленькие романы поджидали Лилю в Доме искусств на каждом шагу.
Иногда Лиле становилось стыдно – когда же она что-нибудь напишет, в Диске все что-то писали, кто прозу, кто стихи, а она ни-че-го. Но разве она виновата, что ее волнуют не слова, а люди? И так сильно в ней бурлит жизнь, что эта бурлящая в ней жизнь никак не может втиснуться в слово? Ведь те, кто сочиняет стихи или романы, переживают романы на страницах, а не в жизни, и уж если выбирать между «писать» или «жить», то жить, жить! Ни одной минуты своей единственной жизни она не хотела бы потратить на то, чтобы сидеть в одиночестве, сжимая в губах карандаш, бормоча строчки, – ну, нет, ни минуты настоящей жизни она не хотела бы потратить ни на одну, пусть самую лучшую строчку в мире! Да и зачем, ведь женщина все равно не может быть гением.
Женщина не может быть гением, но она может быть с гением. И Лиля легко отложила собственную славу на потом, а вскоре и вообще поменяла на более приятные мечты – быть с гением, принадлежать гению, вдохновлять гения... Беатриче стала знаменитой не сама по себе, а любовью к ней Данте, вошла в историю, в литературу, не сочинив ни одной строчки...Оставалось только решить – кто же ее гений?
Иногда Лиля оставалась в поэтической студии, а иногда через переходы и закоулки отправлялась в гости к соседям, – соседи поэтов были прозаики.
В полукруглой, окнами на угол Невского и Мойки, комнате было шумно, тесно, дым висел столбом, – там шумели, теснились, курили прозаики. Некоторые из них выглядели довольно экзотично, один всегда был в красных гусарских штанах, другой всегда был в клетчатых брюках, а кто-то был одет спокойней – в студенческую тужурку, в солдатскую шинель.
Прозаиков было меньше, чем поэтов. Лиля объясняла это себе тем, что проза требует настоящего труда, а сочинять стихи, такие, как сочиняли студийцы, не так уж сложно. Поэтому поэтов было больше, и они больше болтались и болтали... а чем часами рассуждать о литературе, лучше бы поэты употребили это время на творчество, – так она считала. В общем, прагматичная Лиля ставила писателей выше, чем поэтов.
Прозаики, как и поэты, тоже бесконечно читали и обсуждали свое, хотя могли бы, конечно, не тратить время на всякую ерунду, а сразу же начинать ухаживать за Лилей. Все спрашивали друг друга: «Что вы пишете?», а ей хотелось каждому задать вопрос: «Вы влюблены? В кого, в меня?». Лиля сидела смирно, смотрела на кафедру, слушала внимательно чью-то лекцию или рассказ и еще тише, как мышка, сидела, когда начиналось обсуждение. У нее был хороший вкус, начитанность, собственное живое мнение обо всем, но она никогда не высказывалась – так, чтобы встать и высказаться. Лиля никому не призналась бы в таких несовременных взглядах, но в глубине души она была уверена, что женщина не должна умничать, женщине положено помалкивать, когда мужчины разговаривают. Она и помалкивала, но что-то в ней давало мужчинам иллюзию бесконечного понимания – светилось в ярко-зеленых глазах, в улыбке, в том, как она слушала.
Читали и обсуждали не всегда, часто сидели в свободной, специально отведенной для парочек комнате, там был только продавленный диван, и рядом с ним почему-то расположился огромный мраморный амур из елисеевских гостиных. На диване, как на лавочке у ворот дома, рядышком то с одним, то с другим сидела Лиля, болтала, флиртовала, целовалась, опускала головку на плечо, романилась со всеми по очереди. Эта зеленоглазая барышня была самый настоящий волк в овечьей шкуре: убедившись в чьей-нибудь влюбленности, Лиля томно намекала, что никто не может сравниться с Мэтром, что сердце ее занято, а здесь, в гостях у прозаиков, она потому, что... потому что она очень любит ПРОЗУ... В комнате стояла буржуйка, и прозаики соревновались, кто с одного удара сломает кресло или стул, чтобы сразу забросить его в печку, а Лиля-любительница прозы равно присматривалась, кто лучше других пишет и кто ловчей других кидает, это ведь тоже мужская доблесть.
Для Лили все это было как карусель – глаза разбегались, хотелось и в карете прокатиться, и на лошадке... ее так переполняло желание любви, что она, как щенок, хотела играть со всеми, и все в ответ играли с ней. Все были в нее влюблены – тоненький мальчик в гимназической форме, худой красавец благородного вида, человек с брезгливым надменным лицом, такой же оборванный, как все, но чем-то похожий на иностранца, бывший штабс-капитан. Его рассказы были написаны не литературным языком, а каким разговаривали на рынках и в трамваях, и Лиля большую часть слов не понимала, но понимала, что ужасно смешно.
