Чашкин стукнул в притолоку и вошел.
Он вошел и обомлел. За столом сидел Деркач.
— Что у вас? — спросил Деркач и снова с интересом повернулся к телевизору.
Тут Чашкин понял, что обмишурился. Это не был его директор. Хотя похожи они были, как близкая родня. Такой же синевато-серенький костюмчик, галстук с переливом, алая цацка на лацкане и — бритвенный пробор в жирно намасленных волосах.
Чашкин протянул выручалочку-телеграмму. Тот бегло глянул.
Чашкин принялся излагать подробности, но родственник Деркача почти просительно вдруг перебил его:
— Давай-ка, дед, посмотрим! Очень важно… — и опять устремился взглядом в телевизор.
Чашкин послушно стал смотреть.
…На экране все то же — замедленное, сонное и чинное — длилось похоронное торжество. Так же спешно бежали люди по залу, бросая насильственно-любопытные взгляды в сторону пышного, похожего на клумбу сооружения, на котором, всем уже посторонний, еще более, чем в прошлый раз, похожий на мертвеца, возлежал покойник. Стояли, браво окоченев в предписанной им серьезности, солдатики с бутафорскими винтовками. Грузные, одинаково одетые начальники стояли, напрягаясь, в ряд, и все то же выражение надуманной скорби было натянуто на их лица.
Чашкин с любопытством покосился на хозяина приемной. Тот зрил в экран телевизора — жадно, отыскивающе! Какой-то немыслимо азартный интерес был для него в этом тягомотном действе.
— Во-о! — воскликнул он вдруг со счастьем в голосе. — Видишь? — И ткнул пальцем в какого-то сумрачного очкастого мужика. — Вот этот!
— Чо «вот этот»? — не понял Чашкин.
Тот, оторвав взгляд от экрана, снисходительно объяснил:
— Председатель похоронной комиссии… А это значит, что он-то и будет!
Чашкин опять ничего не понял.
— А почему? Если начальник похоронной этой… команды… так, значит, он и «будет»? Закон, что ль, такой?
— Закон не закон, а — точно!
Очкастый мужик с лицом филина стоял возле какой-то двери, мимо него проходили какие-то другие мужики, бережно жали руку, поклоняли головы…
Скучно было Чашкину. Ему хотелось уйти — тем более что он чувствовал, что ничем ему этот деркачевский родственничек не поможет.
Знакомый диктор появился на экране. С гримасой вруше-го человека, которому уже надоело врать, а врать надо, он стал скорбно восклицать, изредка заглядывая в бумажку:
— Нескончаемым потоком со всех концов нашей страны, всего мира идут и идут в эти дни тысячи телеграмм от государственных деятелей… руководителей партий и правительств… от миллионов простых тружеников…
Чашкин хихикнул.
— Ты что? — строго глянул на него хозяин приемной.
— Вой как врут-то! — сказал Чашкин, сам удивляясь тому, до чего легко быть смелым, когда нечего терять. — «Тысячи телеграмм от миллионов тружеников». Во врут-то!
Тот на секунду задумался и тоже, скрыто, хмыкнул. Потом с интересом посмотрел на Чашкина.
— Ну ладно! Рассказывай, что случилось… — Тут же, впрочем, вдогонку строго заметил: — Тысяча телеграмм от миллионов тружеников — это вполне возможно. Если, к примеру, одна телеграмма — от десятитысячного завода? А? Соображай!
Чашкин нехотя рассказал о происшедшем с ним. Не было у него никакой надежды на этого мужика.
— Та-ак… — явно растерянно проговорил тот, с неудовольствием свалившейся на него заботы глядя на Чашкина. Видно было, что он раздумывает сейчас об одном: как бы Чашкина половчее сплавить.
— Своих денег у меня, к сожалению, нет. Если билет оформить, так это только завтра. Зав. транспортного отдела — в командировке, к сожалению. Приходи-ка ты завтра! Позвонишь вот по этому телефону! — Он быстренько начирикал что-то на листке календаря. — Понял?
— Завтра так завтра, — вяло сказал Чашкин, подошел к столу, но взял с него не листок календаря, а свою телеграмму. — Вы мне рассказали бы, как на шоссе выбраться, которое на Москву.
— Это очень просто! — С готовностью и радостью засидевшегося человека тот выскочил из-за стола, подошел к окну. — Иди сюда! Видишь улицу? По ней выйдешь на улицу Ленина. Вот по улице Ленина и иди — она и есть Московское шоссе!
— С паршивой овцы — хоть шерсти клок! — бормотал Чашкин, выходя из стеклянного подъезда.
«Ну, ты, что же, старая, врала мне?» — вспомнил он вдруг язвительную старушку, объяснявшую про троллейбусы, автобусы и пересадки.
Он остановился, соображая, в какой стороне улица, на которую ему показывал из окна начальник приемной. К нему тотчас подошел молодой, мордастый, неизвестно откуда вынырнувший.
— Ты чего здесь толчешься? — строго и угрожающе спросил он вполголоса.
— Да вот… в этой… в приемной был, — с изумлением глянул на него Чашкин..
— Проходи, проходи! Не задерживайся!
— Да я вот не соображу, как на улицу Ленина выбраться.
— Проходи, я кому сказал! — уже со свирепостью в голосе просвистел тот. — Вон там твоя улица Ленина!
— Ну вот… Так бы и сказал, милый, — по-стариковски отозвался Чашкин, начиная движение. Спасибо, милый… — И, уже уходя, из любопытства оглянулся.
Невзрачный человечек в каракулевой шапке пирожком, напоминающей высокий колпак, с папочкой под мышкой торопливо вышел — как выбежал из дома и, не оглядываясь по сторонам, нырнул, будто в убежище, в большую черную машину, поджидавшую его в пяти шагах от дверей.
По разные стороны от машины маячили в отдалении еще человек шесть молодых и мордастых.
«Э-э! — догадался Чашкин. — Так это ж охрана! И ужасно удивился: — Неужели кому-то нужен этот ханурик?.. — А потом подумал рассудительно: — Им, однако, виднее. Стало быть, чуют: есть из-за чего бояться!»
Он шел по шоссе в сторону Москвы, и знание того, что именно эта дорога ведет к цели и он наконец-то выбрался именно на эту дорогу, — знание это укрепляло его.
Он двигался как заведенная кукла, смутно чувствуя, что только такая ходьба позволит ему пройти как можно дальше.
Он шел и абсолютно ни о чем не думал.
Он был не человек уже, а как бы аппарат для ходьбы, и человек в нем глубоко дремал тоскливой черной дремотой.
…Проснулся он оттого, что ткнулся в борт грузовика, остановившегося перед ним на обочине.
Он обошел угол кузова и, вновь засыпая, пошел дальше, но тут услышал оклик:
— Ты что же, дедушка, голосуешь, а сам мимо идешь? Чашкин в удивлении остановился, оглянулся.
— Тебе куда надо-то?
— В Москву я…
— Эва! До Москвы не довезу, а до Фуфаева могу! Садись!
— Христа ради довезешь, тогда сяду! Тот заржал от удовольствия:
— Ну ты, дедка, юморист! Договорились: «Христа ради»!
Чашкин неторопливо подошел. Взялся за ручку распахнутой дверцы. А влезть на ступеньку не смог — от боли в мышцах ног аж захныкал!
Шофер дал ему руку, легко втянул в машину.
— И чего ж ты, дед, в Москву намылился? — оживленно спросил он, выруливая на асфальт и разгоняя машину.
— Ко святым местам, батюшко… — скупо и значительно ответил Чашкин.
— ЦУМ — ГУМ — «Детский мир»? Понятно! Сам недавно был. Зубную щетку купил — три недели обмывал, жена до сих пор не разговаривает. Анекдот хочешь? «Ж-ж-ж…» (он изобразил жужжание), «Чм-мо!» (тут он издал поцелуйный звук). Что это такое?.. Вот видишь, не знаешь… Это — «визит Ильича на Кубу»!
Чашкин ничего не понял, хотя на всякий случай ухмыльнулся.
Шофер объяснил: «Ж-ж-ж-ж» — это самолет летит. «Чм-мо!» — это Ленька у трапа целуется! Врубился?
Чашкин опять ухмыльнулся, хотя опять ничего не понял.
— А вот, слушай, тоже случай был… — начал и он и рассказал про зайца, который боялся, что его примут за верблюда.
— А то еще вот, слушай! Русский, англичанин и француз поспорили…
…А Чашкина тут ошеломила такая тяжкая стремительная дремота, что он вдруг клюнул носом и стукнулся лбом о панель кабины. Очнулся на секунду, выпрямляясь, и опять рухнул в сон, откинувшись затылком к спинке сиденья. Это даже и не сон был. Это была какая-то черная, бешено понесшаяся сквозь него горестная метель!
Это был сон о матери, хотя она и не представала его взору. Это был сон об отсутствии матери. О черной зияющей пустоте, которая осталась после ее ухода. О тошном страхе жить ему в этом мире — без матери.
И черный торжествующий, злорадостный ветер этого сна несказанно едко язвил его душу тысячью каких-то запоздалых сожалений, напрасной, уже в никуда обращенной нежностью, немотой так и не высказанных никогда ласковых слов к матери, жгучими проклятиями себе…
И — наконец-то — он заплакал о матери, сквозь сон, не открывая глаз! Отдохновенно, исчерпывающе заплакал — ощущая, что хоть и не уменьшается мера горести в нем, но все же легче и проще становится на душе.
— Э-эй, дедка!
Чашкин услышал, что шофер толкает его в плечо.
— Что это с тобой? Я ему анекдоты травлю, а он… Э-эй! Чашкин открыл мокрые глаза, утерся кулаками.
