— О-ох, матушка! — вздохнул вдруг Чашкин с сильным чувством. — Все рассказать — дня не хватит рассказывать, как валяли, как били-трепали!
— Что уж с тобой такое приключилось? — в расчете на рассказ поинтересовалась женщина.
Чашкин, однако, спросил другое:
— Кладбище в Новой этой деревне есть ли? Далеко ли?
— А рядышком! — с прежней радостью воскликнула женщина. — Автобус остановится, а оно — через поле, тропочкой, совсем рядышком!
Чашкин судорожно вздохнул:
— И не верится… Ты знаешь ли, матушка, откудова я добираюсь сюда? Аж из самого Егоровска!
Та откликнулась быстро:
— Ой, врешь! Это же какие тыщи километров, наверное!
— …и не верится. Неужто добрел? — И он вдруг сипло засмеялся с интонациями плача. Вытер глаза кулаком и стал рассматривать, словно в удивлении, искалеченные, сизо вздувшиеся синяками и ссадинами руки.
— Ну вот и автобус! — воскликнула женщина. Чашкин обеспокоился.
— А посодют? Без денег-то? — жалко спросил он.
— А ты попроси, попроси! У тебя, видно, дело?
— Дело, — согласился Чашкин. — Мать хоронят. Вот только не знаю: успел ли, нет ли?
— Ох ты ж, господи! — искренно воскликнула женщина. — Да неужто за таким делом не посодют?!
Автобус подошел, отворил створки. Чашкин влез в переднюю дверь, взобрался на сиденье, обращенное к кондуктору.
Та сразу же воззрилась на него взглядом, воспалившимся от неприязни. А он глаза не отводил. Из последних сил смотрел ей прямо в лицо, весь даже мелко подрагивая от напряжения, с каким умолял ее всем своим существом: «Позволь доехать! Не высаживай! Ведь ты же человек!»
Кондуктор наконец отвела взгляд и отвернулась с враждебностью.
— Ныне отпущающи! — возгласил молодой священник. И тотчас истовыми слабенькими голосами подхватил старушечий, совсем крохотный хор слова последней сопроводительной молитвы.
Мать Ивана Чашкина слушала спокойно и важно, и ни единой лишней тени не было на ее сухоньком личике, желтеньком и празднично-сосредоточенном.
— Новая деревня! Мужчина! — крикнула через весь автобус женщина.
Чашкин встал возле дверей выходить и, поймав взгляд кондукторши, все такой же неодобрительный и неверящий, хотел было улыбнуться ей с благодарностью. Но ничего у него с лицом не получилось, словно задубевшее было лицо.
Он вышел и стал озираться.
Сзади застучали в окошко автобуса. Женщина показывала куда-то пальцем, часто кивая головой и улыбаясь.
Чашкин глянул и увидел посреди безмерно печального черно-белого пестренького поля как бы курчавящееся облако серой облетевшей рощи. Отчетливо и ярко серебрились решетки оградок.
Неширокая дорога с немногими следами ног тянулась туда.
Чашкин пошел.
Он прошел больше половины пути, когда увидел: какое-то оживление происходит в той стороне. Толпой возникли черные фигуры; он разглядел и гроб, плывущий, плавно покачиваясь, над головами.
Ему еще много оставалось пути. Он закричал злобно:
— По-годь! По-годь!! — и, хватив ледовитого утреннего воздуха, вдруг переломился, закашлявшись.
— Погодь же… — повторил он шепотом, уже умоляя, и сплюнул кровью.
— Погодите же! — беззвучно закричал он людям, которые стояли теперь неподвижно, сгрудившись у края рощи. — Погодите же! — И с плачем бросился к ним.
Он бежал, и земля то бросалась ему в лицо — и тогда он летел, чуть не падая лицом в грязь, то откачивалась — тогда и он словно бы запрокидывался навзничь, норовя упасть затылком. Но бежал!
Он бежал, чувствуя, что сжигает все, что у него оставалось еще для жизни, последние крохи, и торопился бежать.
Слезы застили ему взгляд, но он видел, что люди, столпившиеся на краю рощи, все чаще оборачиваются к нему белыми пятнами лиц.
Он бежал.
Они смотрели, как он бежит.
Ему показалось, что он успел, и, закашляв кровью, он засмеялся от счастья.
