Она торопливо прощается с ним. Он предлагает прийти в их лагерь завтра и обещает показать найденную золотую заколку в форме дракона, она заверяет, что обязательно придет, но не приходит — ни завтра, ни через неделю. Чтобы не мешать ему думать о его прекрасной Симонетте или, не дай бог, не вызвать ассоциаций с ней. Когда почти через месяц она все же решается вернуться на плато, расположенное на холме, она видит там лишь пятна пожухлой травы в тех местах, где недавно стояли палатки.
* * *
После того как рассказавший ей про Озеро Радости исчезает из ее жизни, Яся некоторое время не может избавиться от ощущения, что ее отец умер еще раз. Хотя физически он не умирал и одного, стойкое ощущение его смерти появилось сначала после того, как в их доме возникла тетя Таня. Потом — после того, как похоронили маму — человека, который только и делал папу папой. Затем смерти отца следовали одна за другой, он умирал для нее каждый раз, когда не приезжал забирать ее на выходные; каждый май торжественные похороны отца случались на собрании, посвященном итогам учебного года и переводу в новый класс; они умирал для нее, не появившись на выпускном в школе и в институте. Но тут оказалось, что похожее чувство в ней могут вызывать и другие люди.
Яся ездит на работу и с работы, ест, спит и чинит велосипед. Однажды субботним утром к ней стучится Валентина.
— Что-то ты совсем скисла, подруга! Пошли прокатимся, я тебе покажу интересное!
Валентина втайне убеждена, что Яся жалеет о своей грубости в адрес Виктора Павловича Чечухи. Валентина давно живет в Малмыгах и знает, как редки здесь проблески мужского внимания к чему-либо, отличающемуся от вина плодово-ягодного «Шепот осени». А потому хандра Яси ей по-женски понятна, но по-соседски неприемлема. Она привыкла, чтобы вокруг был карнавал или хотя бы Петросян.
Они садятся на своих железных кузнечиков и стрекочут прочь из города, и Валькин велосипед победно блестит тремя дополнительными катафотами, на которые уже весь город научился смотреть как на лучшее доказательство существования у нее хахеля.
— Ты как-то подопустилась, соседка! Не красишься, ногти обкусаны! Брови как у Брежнева! Копыта в кроссовках постоянно, — поучает ее Валентина по пути — так, будто до эпизода с Чечухой, Яся ходила в макияже и заботилась о маникюре. — Знаешь, какое ощущение? Как будто бухаешь! Но при этом ты не бухаешь! — Валька сопровождает свой афоризм раскатистым смехом. Руль ходит в ее руках ходуном, так ей смешно. Мысль о том, что кто-то может не пить, но при этом опускаться и не следить за собой так, будто пьет, кажется ей философским парадоксом. Равно как и мысль, что у непьющей девушки в принципе могут быть не выщипаны брови. Сама Валентина горда тем, что пьет, но ее брови всегда доведены до состояния аккуратной ниточки, подкрашенной черным карандашом, а на ногтях золотистой краской по ванильно-розовому нарисованы цветочки.
Яся молчит и крутит педали, начиная жалеть о том, что согласилась проветриться с соседкой. Они проезжают через похожий на препятствие для игры в городки мост, минуют скошенное поле и заворачивают на хорошо обкатанный проселок — ни указателя на деревню, ни обозначенной развязки тут нет. Проехав с километр, они обнаруживают поодаль странное, похожее на лосиный рог, дерево, которым и заканчивается дорога. Бог на ниточке поднимает зависшего в воздухе жаворонка всякий раз, когда тому удается выдать особенно удачную трель.
— В старые времена было так, — рассказывает Валентина. — Мужчина, на котором обрывался род, шел в поле и находил там высохший дуб.
— В каком смысле «обрывался рот»? — переспрашивает Яся. — Как рот на нем обрывался? Отчего?
— Да род, Яська! Семейное древо! Ну вот когда у тебя братьев-сестер нет, а ты единственный мужик со своей фамилией. И допустим, жену во время второй войны бомбой убило, а все дети пошли в наркоманы и у них из-за этого письки отсохли. И ты сам с горя решил больше не жениться. Вот такая ситуация.
— А, понятно! — кивает Яся, но слушает вполуха.
— Так вот, когда у человека в жизни складывалась такая ситуация, он отсекал дубу все ветки и складывал из них костер, на котором сжигал все фамильные вещи. Герб, флаг. Барабан фамильный. Ну я не знаю, что там еще.
— А у тебя, Валька, герб фамильный есть?
Валентина не отвечает. Видно, что тема рода, закончившегося на каком-то человеке, ее болезненно трогает; шутить на эту тему ей не хочется.
— То есть я правильно понимаю: он, вместо того чтобы жену искать, берет стремянку и лезет обрезать ветки у дуба? — развивает тему Яся. Видя элегичное выражение Валькиного лица, она еще больше хочет подтрунить над ее рассказом. — А мог бы за это время найти девушку, мороженым ее угостить…
— Ай, ничего ты не понимаешь! — отмахивается Валька и мрачнеет.
— Или вот еще: допустим, опилил он у дуба все ветки, его в процессе опиливания заприметила дочка местного сыродела, подумала: «Хм, какой мощный мужик! По дереву с пилой лазит! Ну тарзан просто!» И давай, короче, с ним! И — сразу двойня! Причем мальчики! Что тогда? Как со спаленным фамильным барабаном жить?
Валька молчит. Она, кажется, обиделась. Впервые за все время. Однако долго обижаться Валька не умеет — ее хватает буквально на двадцать вращений педалей.
— Я тебе что хотела сказать, пока ты тут из меня дуру не начала выделывать, — обиженно бубнит Валя. — Это дерево опиленное после того, как последний из рода умирает, набирает силу. И если ты, допустим, мечту имеешь или желание сильное, нужно к нему прийти. К дубу этому. Раньше люди желания на лентах вышивали. И лентами ствол и обрубки веток обматывали. И они развевались на ветру, красиво так. Считалось, что ветер ленты подхватывает и желания шепотом читает. И их Царица слышит. Ну а сейчас времена другие, ручки появились шариковые, маркеры, краска. В общем, весь район к этому дубу ходит. — Она кивает на торчащий впереди похожий на сложный трезубец ствол. — Прямо по древесине просят.
И, уже спешившись и поставив велосипед на хлипкую распорку:
— Напиши и ты, что хочешь. Не будь кикиморой. А умненькой и не суеверной заделаешься потом! Когда желание сполнится и в Минск отсюда съедешь.
Валентина испускает хохоток, но какой-то недобрый, почти басом.
Яся медленно подходит к дереву. Кора с него снята, белесый, цвета кости, ствол, в много слоев, как Берлинская стена, исписан и изрисован человеческими чаяниями. Это карта того, о чем уже много десятков лет думают Малмыги. Это литература — в том смысле, в котором настоящей литературой может быть лишь искренний текст. Это искусство, так как шрифт и цвет у каждой записи индивидуальный. Где-то нарисованы ромашки и божьи коровки. Где-то фраза выведена церковным славиком («Избави глаукомы»). Где-то — готическим шрифтом врезана глубоко в тело дерева и прокрашена золотой краской (поверх нее пролегли десятки других желаний, так что с большим трудом можно различить слова «гори Кёнигсберг»). Сбоку, под выходящим из ствола обрубком ветки — мастерски выполненный барельеф: женское лицо; глаза врезанной в дерево девушки закрыты, губы — разомкнуты. Возможно, так изображен дух дерева, возможно, так в дерево впечатан дух той, о ком мечтал скульптор. Или от воспоминаний о разомкнутых губах, закрытых глазах и пылающих щеках которой хотел навсегда избавиться. Лицо не тронуто чужими граффити, толпящиеся страждущие посчитали кощунством писать по красивому лбу, бровям и носу, но каждый миллиметр вокруг истыкан и искрашен. Тут — чертежи домов; тех, которые кому-то хочется построить, и тех, которые просят испепелить, по разным причинам — от неартикулированной зависти до артикулированных споров вокруг границ участка. Тут — перерисованный с открытки Версальский дворец — чье-то тайное туристическое устремление. Тут крашенное желтой краской на пол-ствола: «Девочку!». Причем непонятно, вывела ли это рука барышни, которая пока не сделала УЗИ и не знает пол плода, или, может быть, постарался Гумберт Гумберт, категориально истосковавшийся по Лолите. И, в миллиметре, крохотное, злобное, явно детской рукой: «Не хочу братика». Тут понятное «Сережа плюс Лера», обведенное охранным кружочком, — и совершенно непонятное «Варя, ты мудак». Тут есть афоризмы, их как-то слишком много для расположенного за околицей райцентра места массового языческого поклонения. Есть лаконичное «no woman, no край» и, выведенное этой же рукой: «Держать руку на pussy»; есть поэтичное «Колумб Америку открыл, а я всю жизнь тебя любил»; есть, наконец, пугающее эсхатологической глубиной и правильностью расставленных знаков препинания: «А представим, что эволюция произошла оттого, что животные сообщали своему телу, как именно ему расти». Есть зрелое «Степень внутреннего одиночества человека хорошо видна по частоте его общения с друзьями в социальных сетях» — и совсем незрелое «Не суйте Аньке Боровой, у нее сифилис» (и Ясе кажется, что писал «не сувавший», но безрезультатно мечтающий об Аньке Боровой аноним, пытавшийся оградить ее от других анонимов). Тут есть даже не просьбы — распоряжения: «Фольксваген Джетта, движок дизель не меньше двух», есть — и в очень больших количествах — предложения своих сексуальных услуг (доминирует мужской пол, все телефоны — четырехзначные, городские). Нацарапано трогательное: «Хочу, чтобы деда не умер вчера» и прагматичное «Заплачу за Шенген на два года».
