— Опомнись, Наана! Никому такое и в голову не придет.
— Ты слишком юн, Баако. Ты не знаешь, какими злобными бывают людские души. Но зато твоя юность позволяет тебе быть великодушным. — Наана вздохнула, потом напряженно пригнулась вперед, словно хотела оказаться поближе к внуку — Ну, а сам-то ты, Баако, что ты думаешь об этом балагане?
— Да ничего не думаю, Наана, Я, признаться, не очень-то понимаю смысл этого обряда.
— Стыдись, Баако! Если ты не понимаешь обряда, то как же тебе удастся проследить, чтобы он был исполнен правильно? Да что тут непонятного? Младенец, пока он не окреп, живет между нашим плотским миром и царством духов. Если все делается правильно, он находит свой земной облик и решает остаться в нашем мире. Но ему надо помочь. Потому что он может устрашиться уготованных ему здесь страданий и вернуться к духам. Ну подумай сам — что тут непонятного?
— Я вижу, мне следует почаще слушать твои рассказы, Наана. — В голосе Баако прозвучала добродушная насмешка. — Только вот очень уж они всегда грустные.
— Не пытайся сбить меня с толку льстивыми словами, Баако. Почему ты не пресек глупость сестры и матери?
— Да не смог я.
— Ты меня удивляешь, Баако! Мужчина, дядя, не может вразумить двух женщин?
— Я думал, Квези отговорит Арабу, — сказал Баако. — Но я ошибся. А ведь он отец!
— Зачем ты мне это рассказываешь! Конечно, Квези отец. Но ответственность за ребенка лежит на тебе. Отец, он всего-навсего муж, а мужья приходят и уходят, они лишь трутни, переносящие семя. Дядя — вот кто должен заботиться о ребенке. Вы с Арабой — родня по крови, и ее ребенок — это твой ребенок, Баако. Подумай, что случится, если ты будешь сидеть сложа руки и смотреть, как они пытаются его погубить!
— Наана, — сдерживая раздражение, проговорил Баако, — я понимаю, о чем ты толкуешь. Но пойми же и ты: мир изменился. Теперь дядя — самый обычный родственник. Я не могу распоряжаться судьбой чужого ребенка.
— Мир изменился… — тихо пробормотала старуха и потом, возвысив голос, твердо добавила: — Всегда одни и те же слова… Тошнотные слова! Мир изменился… Этими словами оправдывают каждое новое преступление! Так слушай же, что я скажу тебе…
Старуха замолчала на середине фразы, и, только когда раздался стук в дверь, а потом в комнату вошла его мать, Баако понял, что Наана услышала ее приближающиеся шаги. Увидев Наану, Эфуа нахмурилась и раздраженно спросила:
— Тебе что-нибудь нужно, Наана?
На мгновение старуха замерла, словно страх парализовал ее, а ненависть лишила дара речи. Потом, поднявшись, медленно ответила: «Нет, Эфуа, мне ничего не надо», — и вышла из комнаты, даже не протянув вперед руки, чтобы нащупать дверь.
— Зачем она приходила? — спросила у Баако мать.
— Да просто поговорить, — ответил он. Мать подозрительно посмотрела на него, но вскоре успокоилась.
— Ты хоть помнишь, что ты РР? — сказала она.
— Помнить-то помню. Только не знаю, что я должен делать.
— Кто из нас учился в университетах? — насмешливо спросила Эфуа.
— В университетах этому не учат.
— Успокойся, ничего особенного тебе делать не придется. А все-таки жаль, что ты не привез смокинг… Может быть, наденешь тогда хоть костюм?
— По-твоему, я похож на обезьяну?
— Что за глупости ты говоришь?
— Только тот, кто идиотски обезьянничает с белых, способен напялить смокинг или пиджак в такую жару.
— Но для такого торжественного ритуала…
— Это что, наши священные праотцы завещали нам париться в смокингах на таких ритуалах? Нет уж. Я оденусь так, чтобы хоть от жары не мучиться на этом вашем ритуале.
— Эх, Баако, — в голосе матери прозвучало неподдельное огорчение, — я ведь хочу как лучше. Что с тобой творится последнее время?
— О чем ты? — спросил он, но мать смотрела словно бы сквозь него, как будто старалась разглядеть что-то за его спиной.
— Да нет, я так, — сказала она. — Тебе надо будет встречать гостей и следить, чтобы их рюмки не пустовали. И пожалуйста, сперва наливай почетным гостям.
— Понятно. Что еще?
— Больше ничего, — сказала Эфуа и пошла к двери. — Ах да, еще приглядывай, чтобы все было в порядке с пожертвованиями, — добавила она и, прежде чем он успел ей ответить, вышла из комнаты, бесшумно прикрыв за собой дверь.
Хуане казалось, что пульсик, бьющийся в ее виске, утихнет, как только пациент уйдет, но вместо этого болезненная пульсация распространилась по всему черепу, потом незримо растеклась по телу, словно бы в унисон с едва заметным мерцанием двух люминесцентных ламп над ее столом, и постепенно это чуть жужжащее мерцание, слившись с дрожью ее тела, стало складываться в определенный звук — ты-ты-ты.
Хуане было ясно, что она очень устала, и ей вовсе не хотелось обдумывать сегодняшнее происшествие, но, бросив взгляд на записи в своем рабочем блокноте, она снова принялась убеждать себя, что ее поведение во время недавно закончившегося приема нисколько не отличалось от обычного, как будто ей было необходимо увериться, что она поступила совершенно правильно. И при этом она ясно понимала, что пациент даже не задумывался, какие у них складываются отношения. Больной пришел к врачу, он — мужчина, врач — женщина, они незнакомы, есть вероятность, что им удастся понять друг друга, может быть, они даже станут друзьями… Но все это в будущем, а пока пациент ничего не предрешает, ничего не хочет предполагать. Именно полная неопределенность и взволновала Хуану.
Она с досадой чувствовала, что нисколько не освободилась от «комплекса классифицирования», а сейчас вот сознательно спешит спрятаться в эту покойную врачебную раковинку, чтобы не видеть в пациенте человека, такого же, как она сама.
В общем, она старалась не думать, как сложатся их отношения, — и все время думала об этом. У нее было два пути. Она вполне могла считать этого человека только пациентом, могла не интересоваться его духовным одиночеством, наглухо замкнувшись в своем, могла прятаться от тоски по человеческому общению за призрачной ширмой равнодушного спокойствия. У нее была возможность надеть маску внимательного, но холодного профессионала и не замечать его безмолвной просьбы о человеческом участии, хотя она уже понимала, что эта просьба рождает в ее душе радостный отклик. Да, она могла спрятаться от всего этого, и, вероятно, без особых усилий. Но ведь она могла и принять его дружбу, могла сблизиться с незнакомцем, которому угрожало безумие именно из-за его проницательного и острого ума; Хуана знала, что единственным спасением для него было бы убийство собственного интеллекта — так ведь и случилось однажды с ее знакомым, молодым ганским врачом.
Но, по правде-то говоря, она вовсе не была уверена, что их будущие отношения зависят от нее. Когда молодой человек вошел в кабинет, вид у него был спокойный, отчужденный, до обидного безразличный. Он пожал ей руку и стоял возле стола, пока она не предложила ему сесть. Потом ей пришлось спросить его, что с ним случилось: он безучастно сидел на стуле, не смотрел на нее и молчал, а на ее вопрос ответил, что хотел бы пройти профилактический осмотр. Хуана чуть не расхохоталась. Взяв медицинскую карточку, которую он принес, она прочитала его имя, возраст и место работы — телекорпорация; потом улыбнулась и спросила:
— У вас такое передовое начальство, что посылает каждого нового работника на профилактический осмотр?
— Нет, — ответил он без улыбки. — Меня никто к — вам не посылал. Я пришел сам. — Она уже открыла рот, чтобы спросить зачем, но вовремя увидела, что он показывает на второй лист медицинской карточки, и стала внимательно читать запись — ее сделал нью-йоркский врач, предлагающий в случае нужды связаться с ним. Хуана записала что-то в своем блокноте, а потом, поколебавшись, переписала адрес нью-йоркского коллеги. Глянув на пациента, она машинально произнесла его имя; он не отозвался, но теперь их глаза встретились, и она поняла, что ему просто скучно и что он не надеется услышать от нее ничего нового.
— Тут написано, что вы принимали торазин.
— Да, принимал.
— Беда с ЛСД?
Он отрицательно покачал головой:
— Некоторые из моих друзей пробовали это дело, но я — ни разу. А почему вы так подумали?
— Торазин нейтрализует расширение ассоциативных связей в сознании, вызываемое наркотиками.
— Вот как? Я не знал. Впрочем, однажды, помнится, он упомянул — я говорю про доктора, — что мой организм сам вырабатывает галлюциногены.
— Что ж, вполне возможно, хотя это довольно редкий случай. Выходит, вы и сами… — она попыталась сдержаться, но не смогла, — довольно редкое явление — счастливчик.
— Я бы не назвал себя счастливчиком, — бесцветным голосом выговорил он; его тон был настолько враждебен, что в нем не ощущалось даже злости; Хуане захотелось извиниться, но, посмотрев на пациента, она поняла, что это бесполезно.
