Она бросила на него внимательный взгляд, и оттянутые мочки ее ушей качнулись пустыми петлями. Он не стал говорить, для чего пришел.
Она выбрала в шкатулочке крохотную костяную ложечку и принялась осторожно и тщательно очищать по очереди круглые ямки расширенных ноздрей. Потом счистила засохшую слизь и пыль со своего хрупкого инструмента, отбросила комочки в сторону от того места, где сидел он, и сказала:
— Ты знаешь, где твои сыновья?
— Да, я знаю, где мои сыновья. Троих ты видела сегодня здесь. Двое в миссионерской школе. А маленький — он с матерью.
Это было сказано с гордостью, с легкой улыбкой, но старуха не отозвалась на нее. В ее-то отношении к внукам такого рода гордость роли не играла.
— Хорошо. Можешь радоваться этому. Но не спрашивай других людей об их сыновьях.
И — как часто бывает, когда люди одной крови думают об одном и том же,— на мгновение мать и сын стали удивительно похожи: в нем появилось что-то старушечье, а в ней что-то мужское.
— Если тех, кого мы знаем, нет, то их места не всегда остаются пустыми,— сказал он.
Она задумалась. Потом грузно откинулась и посмотрела на него:
— В прошлые времена все дети были нашими детьми. Все сыновья — нашими сыновьями. Люди тут старомодные.— Последнее слово, жестко сказанное по-английски, вылетело из их родного языка, точно камешек, и упало там, куда было нацелено,— у его ног.
■
Была весна. Листья мопане, высыхая и опадая, пятнали песок кровью и ржавчиной — наверное, с патрульных самолетов земля выглядела как поле боя. В августе до дождей остается еще два месяца. Ничто не растет, только плодятся мухи. Каждый день тонет в жаре, и ночь без единого дуновения ветерка хранит ее до следующего утра. В эти ночи голос радио в доме
вождя звучал так ясно, что разносился по всей деревне. В зарослях солдаты хватали и убивали многих («разыскивали и уничтожали»— так теперь говорили белые), и много солдат попадало в засаду или взлетало на воздух в грузовиках, и их хоронили с воинскими почестями. Продолжаться так должно было до октября: люди в зарослях знали, что это их последняя возможность сразиться до того, как начнутся дожди и грязь скует им ноги.
В такие жаркие ночи никто все равно не может спать, пивопитие затягивается допоздна. Люди пьют больше, и женщины, зная это, варят больше пива. Костер горит, но никто не сидит возле него.
В новолуние темнота кажется густой от жары, а в полнолуние темнота серебрится над рекой жарким миражем. Черные лица отливают голубизной, на щеках и бицепсах поблескивают влажные полоски. Вождь расположился на своем стуле и, несмотря на жару, был в носках и туфлях: те, кто сидел ближе к нему, ощущали запах страдания, исходивший от его ног. Он различал очертания подбородков и губ в потоках лунного света, льющего ночных бабочек, вырвавшихся из белых коконов на деревьях мопане, льющего тучи москитов, налетающих с реки, льющего сияние, точно лучи света на религиозных картинках, которые раздают миссионеры,— последнее время он видел эти лица и в дерзкой смелости дня. Зарезали быка, и по деревне плыл запах жареного мяса (только взгляните на собак — уж они-то знают! ), хотя не было ни свадьбы, ни другого праздника, для которого резать быка обязательно. Когда вождь позволил себе посмотреть в глаза чужака, белки, прежде ясно различимые под косым углом, вдруг исчезли, и он не столько увидел, сколько почувствовал пристальный взгляд этих глаз, такой мужественный, такой убежденный, такой требующий и властный. Он допустил это только один раз. А так он видел лишь надменно вздернутые подбородки, повернутые друг к другу, когда они пили, и улыбки, которыми воины улыбаются девушкам. Дети тянулись к ним и молча дрались за местечко поближе. Около полуночи (его часы тоже светились, как звезды) он встал со стула и уже не вернулся из глубокой тени, куда люди уходили
помочиться. С пиво питий вождь нередко уходил домой, когда другие еще пили.
Он пошел в свой кирпичный дом под крышу, которая блестела почти как от солнца. Но он не пошел в комнату, где на большой кровати спали его последняя жена и шестой сын, а просто вывел из кухни стоявший там велосипед кого-то из своих прихлебателей — то ли родственника, то ли соседа. Он покатил его к краю расчистки, где кончались хижины — его деревня и деревня его деда быстро исчезла позади него в деревьях мопане,— и поехал по песку. Он не боялся, что встретит патруль и будет застрелен. В лесу на песке, ночью, один среди заросшей деревьями пустыни, которую он знал до начала своей жизни и будет знать после ее конца, он не верил, будто солдаты правительства могут оборвать эту жизнь. Ехать было трудно, но в юности он умел хорошо ездить по этой единственной знакомой ему местности, и прежняя сноровка скоро вернулась к нему. Через час он добрался до армейского поста, крикнул, кто он такой, часовому с пулеметом и должен был ждать — как нищий, не как вождь,— чтобы ему разрешили подойти ближе и дать себя обыскать. Дежурили черные, но они разбудили белого. Того самого, который знал его имя, его клан, его деревню — так теперь учили белых. Он как будто сразу понял, зачем приехал вождь. Сосредоточенно хмурясь, чтобы не упустить ни одной подробности, он открыл рот в улыбке, и кончик его языка изогнулся, касаясь задних зубов,— так человек, перечисляя для проверки факты, загибает пальцы.
— Сколько их?
— Шесть, или десять, или... но иногда всего три или один... Я не знаю. Один пришел и ушел. Потом они снова приходят.
— Они забирают припасы, они спят и уходят. Да. Они заставляют людей давать им то, в чем они нуждаются, э? И ты знаешь, кто их прячет, кто показывает им, где спать,— уж конечно, ты знаешь.
Вождь сидел на стуле в этом доме, в доме армии, а белый солдат стоял.
— Кто их...— вождю было трудно выразить по-английски то, что он хотел сказать, у него возникло ощущение, что гово-
рит он не то и понимают его не так.— Я не могу знать, кто...— Рука беспокойно пошарила, он задержал дыхание, потом глубоко вздохнул.— В деревне много людей. Если это один или другой...— Он умолк, покачивая головой, чтобы напомнить белому о своем высоком положении, и белый солдат поспешил загладить свой промах.
— Конечно, конечно. Это неважно. Они запугивают людей, люди боятся сказать им «нет». Они убивают тех, кто говорит им «нет», отрезают им уши, э? Вы про это знаете. Отрывают им губы. Вы ведь видели фотографии в газетах?
— Мы их не видели. Я слышал, что говорит правительство по радио.
— Они еще там... Давно? Час назад?
Белый солдат взглядом остановил всех других, чьи тела напряглись, готовые броситься вперед, схватить оружие, выбежать за дверь и вскочить в «лендроверы», стоящие там, в темноте, под охраной. Он взял телефонную трубку, но прикрыл ее рукой, словно ждал от нее возражений.
— Вождь, я сейчас к тебе приду... Отведите его в дежурку и сварите кофе. Минуточку...— Он перегнулся к ящику конторки слева от стола, поскреб пальцами, открыл его и вытащил наполовину опорожненную бутылку коньяка. За спиной вождя он указал на него и на бутылку, и черный солдат послушно схватил ее.
■
Позже в ту же ночь вождь приехал в деревню своей родственницы — еще дальше за армейским постом. Он сказал, что был на пивопитии и не мог поехать домой из-за комендантского часа белых.
Провожая его, белый солдат объяснил, что ему лучше не быть в деревне во время арестов, так чтобы его никто не заподозрил в причастности к ним,— тогда можно не опасаться, что ему отрежут уши за то, что он послушался правительства, и изуродуют губы за то, что он сообщил.
Родственница дала ему одеяло. Он спал в хижине ее отца. Глухой старик так и не узнал, что он приезжал, а потом уехал рано поутру, когда вчерашняя луна величиной с отражатель его
велосипеда еще блестела в небе. В лесу велосипед проехал мимо долгоногов, не потревожив их, роса еще воняла шакальим пометом. Над его деревней уже поднимался дым: разводились костры для утренней стряпни. Потом он понял, что дым — черные частички, бьющие ему в лицо,— поднимается не от утренних костров. Он сильно работал ногами, преодолевая сопротивление песка, но велосипед словно замедлял ход, как замедлялись его мысли, и каждый оборот колес, казалось, требовал остановиться, не ехать дальше. Однако он увидел то, что ему было суждено увидеть. Ночью налетели самолеты, на которые теперь никто, кроме детей, и не смотрел, и сбросили что-то страшное и живое — настолько страшное, что никакие описания, ни печатные, ни устные, не способны вызвать соразмерный ему ужас. Сперва он увидел кровавый обрывок накидки из шкуры, а потом собаку, повисшую на корнях вывороченного дерева. Казалось, земля под деревней лопнула и отшвырнула все, что на ней было: хижины, горшки, тыквы, одеяла, жестяные сундучки, будильники, рыночные фотографии, велосипеды и башмаки, привезенные с рудников, куски ярких тканей, которыми молодые жены обматывали голову, красивенькие картинки с белыми ягнятами и розовыми детишками у колен златовласого Христа (их раздавали шотландские миссионеры, когда только-только обосновались тут) — вся жизнь клана на протяжении пяти поколений, о которой, событие за событием, каждое поколение рассказывало следующему. Хижины провалились внутрь, как разоренные термитники. В скорлупе глиняных стен, обожженных и вычерненных огнем, лежала зола, оставшаяся от кровли и опорных столбов. Он кричал и, шатаясь, брел от хижины к хижине, но безумные вопли его были безответны. Даже курица не шарахнулась из-под ног. Стены его дома стояли, но он был выпотрошен и крыша покорежилась. Во дворе неподвижно лежало что-то черное, зажарившееся на своей цепи. В одной из хижин он увидел точно так же спекшееся человеческое тело — словно костяк обмазали густой смолой. В этой хижине жила сумасшедшая старуха — когда люди убегали, они про нее забыли.
