Во время учебы в больнице Гая Анил погрузилась в туман неудачного брака. Тогда ей было чуть больше двадцати. Впоследствии она скрывала этот эпизод от всех, с кем сталкивала ее жизнь. Даже теперь ей не хотелось ни вспоминать о нем, ни оценивать степень нанесенного ущерба. Скорее, она воспринимала этот брак как некий случай из современной жизни, призванный служить предостережением.
Он тоже был из Шри-Ланки, и, оглядываясь назад, она понимала, что влюбилась в него из-за чувства одиночества. Она могла готовить вместе с ним карри, вспомнить определенного парикмахера из Бамбалапитии, шепотом признаться в желании отведать пальмового сахара или джекфрута и рассчитывать на понимание. В новой, слишком сдержанной стране это было важно. Пожалуй, она сама испытывала глубокую неуверенность и робость. Она надеялась, что в Англии будет чувствовать себя чужой всего несколько недель. Ее родственники, совершившие то же путешествие поколением раньше, сохранили романтические воспоминания об этом периоде жизни за границей. Они полагали, что верное замечание или жест открывают перед тобой все двери. Друг ее отца, доктор П. Р. С. Петерсон, рассказывал историю о том, как в возрасте одиннадцати лет был отправлен учиться в Англию. В первый же день кто-то из одноклассников назвал его аборигеном. Он тут же встал и, обращаясь к учителю, сказал: «Простите, сэр, но Роксборо не понимает, кто я такой. Он назвал меня аборигеном. Он ошибся. Это он абориген, а я лишь гость этой страны».
Однако добиться признания было не так-то просто. Будучи в Коломбо какой-никакой знаменитостью благодаря плаванию, в отсутствие этого таланта Анил терялась и с трудом вступала в разговор. Позже, развив в себе дар судебного эксперта, она поняла, что одно из преимуществ ее положения заключается в том, что ее профессия, подобно безучастному герольду, оповещает о ее существовании.
В первый месяц пребывания в Лондоне ее неизменно ставила в тупик местная топография. (В больнице Гая ее все время поражало количество дверей.) В первую неделю она пропустила два занятия, потому что не могла найти аудиторию. Она стала приходить рано утром, дожидалась на крыльце доктора Эндикотта и шла за ним через вращающиеся двери вверх по лестнице, вдоль серых с розовым коридоров до двери без номера и названия. (Однажды, следуя за ним по пятам, она очутилась в мужском туалете, чем вызвала всеобщее замешательство.)
Анил казалась робкой даже себе самой. Она нервничала и чувствовала себя потерянной. Что-то бормотала себе под нос, как одна из ее теток, старая дева. В течение недели, стараясь есть поменьше, она сэкономила на звонок в Коломбо. Отца не было дома, а мать не смогла подойти к телефону. Около часа ночи она разбудила свою няню Лалиту. Проговорив друг с другом несколько минут, они расплакались — это было заметно — на разных концах земли. Через месяц она подпадет под очарование ее без пяти минут будущего и в конце концов бывшего мужа.
Ей казалось, он явился из Шри-Ланки на ходулях и с браслетами на ногах. Он также изучал медицину. Он не был застенчив. В дни их свиданий он направлял свое внимание исключительно на Анил — многорукий искуситель, сочинитель записок, даритель цветов и мастер телефонных посланий (он быстро обворожил ее квартирную хозяйку). Его организованная страсть окружала ее со всех сторон. У нее возникло ощущение, что до знакомства с ней он никогда не оставался в одиночестве и не был одинок. Ему ничего не стоило вовлечь в свои планы других студентов-медиков и дирижировать их действиями. Он был забавным. У него были сигареты. Она видела, как он включал в канву обсуждения аллегорические примеры из регби — трюк, помогавший каждому из них не испытывать нужды в словах. Команда, шайка, которая на самом деле просуществовала не больше двух недель. У каждого были свои прозвища. Лоуренс, которого однажды вырвало в метро, сестра и брат Сандра и Перси Льюис, чьи семейные ссоры поначалу были признаны, а после прощены, Джекман с густыми бровями.
Они с Анил быстро поженились. У нее закралось подозрение, что для него это был еще один повод устроить вечеринку, которая объединит их всех. Несмотря на всю свою публичную жизнь, которая требовала его внимания, он был пылким любовником. Он, несомненно, расширил географию их спальни, занимаясь любовью в гостиной, где была плохая звукоизоляция, на качающейся раковине в общей ванной комнате в конце коридора, на границе крикетного поля у лонг-стопа во время матча. Эти приватные акты в полупубличном пространстве отвечали его общественному темпераменту. Казалось, он не проводил различия между частной жизнью и близким знакомством. Позже она прочтет, что именно это отличает монстров от обычных людей. И все же в тот ранний период их брака они оба получали от него довольно большое удовольствие. Хотя Анил понимала, что ей совершенно необходимо вернуться на землю и продолжать свои академические занятия.
Когда ее свекор приехал в Англию, он пригласил их на обед. Сын в кои-то веки притих, а отец попытался убедить их вернуться в Коломбо и нарожать ему внуков. Он то и дело называл себя филантропом, и это, вероятно, поддерживало его уверенность в своем высоком моральном уровне. Чем дольше продолжался обед, тем острее она чувствовала, что все уловки общественного круга, проживающего в Коломбо, направлены против нее. Он возражал против ее научной карьеры, против того, чтобы она оставила свою фамилию, сердился, если она не соглашалась. После того как за десертом она описала вскрытие, он пришел в ярость: «Тебе что, больше нечем заниматься?» А она ответила: «Я не собираюсь играть в карты с баронами и графами».
На следующий день его отец завтракал только с сыном, а потом улетел в Коломбо.
Вскоре они начали ругаться дома по любому поводу. Она начала сомневаться, способен ли он ее понимать. Казалось, все его силы уходят на сопереживание. Когда она плакала, плакал он. С тех пор она перестала доверять плаксам. (Позже, на американском Юго-Западе, она не смотрела телешоу с плачущими ковбоями и рыдающими священниками.) Во времена клаустрофобии и супружеской войны секс оставался для них единственной константой. Секс был ей нужен не меньше, чем ему. Ей казалось, он придает их отношениям некоторую нормальность. Дни секса и войны.
Распад их отношений был настолько очевиден, что она никогда не пыталась восстановить в памяти какой — нибудь из проведенных вместе дней. Ее обманули его энергия и шарм. Своими слезами он разрушал ее здравый смысл, пока она не ощутила, что полностью его утратила. Как говорил Сарат, у него в голове была Венера, хотя настало время для Юпитера.
По вечерам, вернувшись из лаборатории, она сталкивалась с его ревностью. Поначалу она приняла ее за сексуальную ревность, но вскоре поняла, что так он пытается ограничить ее научную работу и учебу. Эти первые оковы брака почти похоронили ее заживо в маленькой квартирке на Лэдброк-гроув. После того как она сбежала от него, она больше никогда не произносила его имени. Не распечатывала конвертов с его почерком, в ней поднимались клаустрофобия и страх. В сущности, единственным напоминанием о поре ее замужества, которое она себе позволила, была песня Вэна Моррисона «Slim Slow Slider», где упоминается Лэдброк-гроув. Осталась только песня. И только потому, что там говорилось о разлуке.
Увидел тебя рано утром
С твоим новым приятелем и «кадиллаком»…
Она пела в одиночестве, надеясь, что он со своим сентиментальным сердцем не присоединится к ней, где бы он ни был.
Ты почему-то ушла,
И знаю, ты не вернешься.
Так или иначе, весь свой брак и последующий развод, здравствуй и прощай, она воспринимала как нечто незаконное и глубоко постыдное. Чтобы он не мог ее найти, она оставила его, как только завершился курс в больнице Гая, приурочив свой уход к концу семестра, чтобы избежать оскорблений, на которые он был вполне способен. Он был одним из тех, у кого всегда есть масса свободного времени. «Немедленно прекрати», — сухо написала она на его последнем хнычущем любовном письме, прежде чем отослать его обратно.
Она осталась без партнера. Ее жизнь ничего не омрачало. Ей не терпелось вновь приступить к занятиям, приблизиться к ним вплотную с той глубиной и серьезностью, о каких она прежде не подозревала. Вернувшись, она полюбила работать по ночам, и иногда, не в силах расстаться с лабораторией, клала счастливую усталую голову на стол. Больше не было ни комендантского часа, ни компромисса с любовником. Она возвращалась домой в полночь, вставала в восемь, держа в голове все лабораторные журналы, опыты и исследования.
До нее дошли слухи, что он вернулся в Коломбо. С его отъездом больше не было нужды вспоминать любимые рестораны и парикмахерские на Галле-роуд. В последний раз она говорила по-сингальски с Лалитой, и этот тягостный разговор закончился слезами по поводу яичного руланга и творога с пальмовым сахаром. Больше она ни с кем не говорила на сингальском. Она обратилась к тому месту, где находилась в данный момент, целиком сосредоточившись на патологической анатомии и других ветвях судебной медицины, практически выучив наизусть Спитца и Фишера. Позже она выиграла конкурс на обучение в Соединенных Штатах и в Оклахоме стала заниматься применением судебной медицины к области прав человека. Через два года, в Аризоне, она изучала физические и химические изменения, происходящие в костях не только в течение жизни, но и после смерти и погребения.
