– Bonjour, – сказал он и отдал честь.
Французский офицер – тощий субъект, у которого подергивался левый глаз, – ответил на приветствие.
– Здравствуйте, – сказал он по-английски. – Тут у меня семеро лежачих.
– По моим сведениям, их должно быть девять.
– Один умер в пути, другой – сегодня ночью. Один от лихорадки, другой от… я плохо говорю по-английски, можно сказать – от утомления?
– От истощения.
– Вот-вот.
– Если вы позволите моим людям подняться на борт, они заберут носилки. – Повернувшись к носильщикам, Скоби сказал: – Только потише, потише…
Приказание было излишнее: ни один белый санитар не сумел бы поднять и нести носилки осторожнее.
– Не хотите ли размяться на берегу? – спросил Скоби офицера. – А может быть, поднимемся и выпьем кофе?
– Нет, спасибо. Я только прослежу, чтобы все было в порядке.
Он был вежлив и неприступен, но левый глаз его то и дело подавал сигнал растерянности и бедствия.
– Если хотите, могу дать вам английские газеты.
– Нет, нет, спасибо. Я с трудом читаю по-английски.
– Вы говорите очень хорошо.
– Это другое дело.
– Хотите папиросу?
– Нет, спасибо. Я не люблю американский табак.
На берег вынесли первые носилки; одеяло было натянуто до самого подбородка, и, глядя на окаменевшее, безучастное лицо, невозможно было определить возраст этого человека. Навстречу спустился врач, он повел носильщиков к дому для приезжих, где для больных приготовили койки.
– Мне приходилось бывать на вашем берегу, – сказал Скоби, – я там охотился с начальником полиции. Славный парень, его фамилия Дюран, он из Нормандии.
– Его больше нет.
– Уехал домой?
– Сидит в дакарской тюрьме, – ответил француз, стоя в своей моторке, как изваяние на носу галеона, но глаз его все дергался и дергался.
Мимо Скоби медленно поплыли в гору носилки: пронесли мальчика лет десяти с лихорадочными пятнами на щеках и сухонькой, как жердочка, рукой поверх одеяла; старуху с растрепанными седыми волосами, которая все время металась и что-то шептала; мужчину с носом пьяницы – сизой шишкой на желтом лице. Носилки за носилками поднимались в гору; ноги носильщиков ступали ритмично, уверенно, как ноги вьючных животных.
– А как поживает отец Брюль? – спросил Скоби. – Прекрасный человек!
– Умер год назад от лихорадки.
– Он провел здесь безвыездно лет двадцать, верно? Его нелегко заменить.
– Его и не заменили, – сказал офицер.
Он повернулся и сердито отдал короткий приказ одному из своих солдат. Скоби взглянул на следующие носилки и поспешно отвел глаза. На носилках лежала девочка – ей, видимо, не было и шести лет. Она спала тяжелым, нездоровым сном; светлые волосы спутались и слиплись от пота; раскрытые губы пересохли и потрескались; тельце ее равномерно дергалось от озноба.
– Ужасно, – пробормотал Скоби.
– Что ужасно?
– Такой маленький ребенок.
– Да. Родители погибли. Но не беда. Она тоже умрет.
Скоби смотрел, как медленно поднимались в гору носильщики, осторожно переступая босыми ногами. Объяснить это, думал он, было бы трудно даже отцу Брюлю. Дело не в том, что ребенок умрет, – тут объяснять нечего. Даже язычники понимают, что ранняя смерть знаменует порою милость божию, хотя и видят в ней совсем другой смысл; но то, что ребенку позволено было промучиться сорок дней и сорок ночей в открытом море, – вот загадка, которую трудно совместить с милосердием божиим.
А он не мог верить в бога, который так бесчеловечен, что не любит своих созданий.
– Каким чудом ей удалось выжить? – удивился он вслух.
– Конечно, все в шлюпке о ней заботились, – угрюмо сказал офицер. – Часто уступали ей свою порцию воды. Глупо, конечно, но нельзя же всегда подчиняться одному рассудку. Кроме того, это их отвлекало от своей судьбы. – Тут крылся намек на какое-то объяснение – увы, слишком неясный, чтобы его можно было понять. Офицер продолжал: – А вот еще одна, на которую нельзя смотреть спокойно.
Ее лицо было обезображено голодом: кожа обтянула скулы так туго, что, казалось, вот-вот лопнет; лишь отсутствие морщин показывало, что это молодое лицо.
– Она только что вышла замуж, – сказал французский офицер, – перед самым отъездом. Муж утонул. По паспорту ей девятнадцать. Она может выжить. Видите, она еще не совсем обессилела.
Ее руки, худые, как у ребенка, лежали на одеяле, пальцы крепко вцепились в какую-то книгу. Скоби заметил на высохшем пальце обручальное кольцо.
– Что это? – спросил он.
– Timbres, – ответил французский офицер и с горечью добавил: – Когда началась эта проклятая война, она, верно, была еще школьницей.
Скоби навсегда запомнил, как ее внесли в его жизнь – на носилках, с закрытыми глазами, судорожно вцепившуюся в альбом для марок.
***
Вечером они снова собрались у окружного комиссара, но настроение у всех было подавленное; даже Перро уже больше не пыжился.
– Ну вот, завтра я укачу, – сказал Дрюс. – Вы тоже, Скоби?
– Вероятно.
– Вам все удалось выяснить? – спросила миссис Перро.
– Все, что нужно. Главный механик просто золото. Он запомнил все подробности. Я едва успевал записывать. Как только он кончил, он потерял сознание. Парня только и поддерживала его «ответственность». Знаете, ведь они добирались сюда пешком целых пять дней, те, кто мог ходить.
– Они плыли без конвоя? – спросил Уилсон.
– Они вышли с караваном судов, но у них что-то случилось с машиной, а вы знаете неписаный закон наших дней: горе отстающим. Они отстали от конвоя на двенадцать часов и пытались его нагнать, но их торпедировали. После этого подводная лодка поднялась на поверхность и командир дал им направление. Он сказал, что взял бы их на буксир, если бы за ним самим не охотился морской патруль. Как видите, в этой истории трудно найти виноватого. – И перед глазами Скоби сразу возник конец «этой истории»: ребенок с открытым ртом, худенькие руки, сжимающие альбом для марок. – Может, доктор заглянет сюда, когда у него будет свободная минута? – спросил он.
Ему не сиделось на месте, и он вышел на веранду, тщательно прикрыв за собой дверь и опустив сетку; сразу же около его уха загудел москит. Жужжание было беспрестанным, но, когда москиты переходили в наступление, звук становился густым, как у пикирующих бомбардировщиков. В окнах импровизированной больницы горел свет, и бремя всего этого горя тяжко давило ему на плечи. У него было такое чувство, будто он избавился от одной ответственности только для того, чтобы взять на себя другую. Правда, это была ответственность, которую он разделял со всеми людьми на свете, но такая мысль не давала утешения, ибо иногда ему казалось, что свою ответственность сознает только он один. Правда, в Содоме и Гоморре и одна-единственная душа могла изменить божью волю.
По ступенькам веранды поднялся врач.
– А-а, Скоби, – произнес он голосом таким же усталым, как его плечи. – Вышли подышать ночным воздухом? В здешних местах это не очень-то рекомендуется.
– Как они? – спросил Скоби.
– Я думаю, будет еще только два смертельных исхода. Может быть, один.
– А как девочка?
– Не доживет до утра, – отрывисто произнес врач.
– Она в сознании?
– Не совсем. Иногда зовет отца: наверно, ей кажется, будто она все еще в шлюпке. От нее скрывали правду, говорили, что родители в другой лодке. Сами-то они знали, кто погиб, – у них была между лодками сигнализация.
– А вас она не принимает за отца?
– Нет, борода мешает.
– Как учительница? – спросил Скоби.
– Мисс Малкот? Она поправится. Я дал ей большую дозу снотворного, теперь проспит до утра. Это все, что ей нужно, и еще сознание, что она не сидит на месте, а куда-то едет. Не найдется ли у вас места в полицейском грузовике? Надо бы ее увезти отсюда.
– Там едва уместимся Дрюс и я со слугами и вещами. Мы вам вышлем санитарную машину, как только приедем. Как «ходячие»?
– Они выживут.
– А мальчик и старуха?
– Тоже.
– Чей это мальчик?
– Учился в Англии. В начальной школе. Родители – в Южной Африке, они думали, что с ними он будет в безопасности.
– Ну а та молодая женщина… с альбомом для марок? – как-то нехотя спросил Скоби.
Ему почему-то запомнилось не ее лицо, а альбом для марок да еще обручальное кольцо, болтавшееся на пальце, как если б ребенок, играя, надел мамино кольцо.
– Не знаю, – сказал врач. – Если она протянет до утра… быть может…
– Вы ведь сами еле держитесь на ногах! Зайдите, выпейте стаканчик.
– Да. Я вовсе не хочу, чтобы меня съели москиты.
Доктор открыл дверь, а тем временем москит впился Скоби в шею. Он даже не отмахнулся. Медленно, нерешительно он побрел туда, откуда только что пришел доктор, – вниз по ступенькам на неровную скалистую дорожку. Под ногами осыпались камешки. Он вспомнил Пембертона. Как глупо ждать счастья в мире, где так много горя. Свою потребность в счастье он узрел до минимума: фотографии убраны в ящик, мертвые вычеркнуты из памяти; вместо украшений на стене – ремень для правки бритвы и пара ржавых наручников; и все равно, думал он, у человека остаются глаза, которые видят, и уши, которые слышат. Покажите мне счастливого человека, и я покажу вам либо самовлюбленность, эгоизм и злобу, либо полнейшую духовную слепоту.
