Я сидел на снегу и останавливал кровотечение. Лица своего я не видел, но чувствовал — оно распухло. Левый глаз почти закрылся, губы были разбиты. А по дороге шли студенты — опаздывающие, торопящиеся. Они шли всё время, пока длилась драка. Сторонились нас, обходили, косились. Теперь они смотрели на меня — идиота с разбитой харей, который сидел в сугробе и тупо оглядывался по сторонам.
Вообще же моё душевное состояние было не такое уж и плохое. Не на самом дне отчаяния находился я, нет. У меня бывали моменты погружений на это дно, я знал, что это такое. Сейчас было не то. Конечно, я был повержен, но не уничтожен. Какая-то доля оптимизма гнездилась ещё во мне, я даже не потерял способность улыбаться — хоть выходили и не улыбки, а оскалы какие-то.
Остановив кое-как кровотечение, я тяжело поднялся, слазил за своим пакетом и, вывозившись как свинья в снегу и грязи, побрёл домой. Ни о каком институте речи уже не шло.
Лишь через час добрался я до дома. Идти было совсем тяжко. Болела голова, почва ускользала из-под ног и кроме всего прочего меня тянуло поблевать. Вероятно я получил сотрясение мозга. Это было скверно, но самым скверным оказалось то, что я потерял во время драки часы. Обнаружил я это уже при подходе к дому и возвращаться назад конечно не стал. Часы было жалко: хоть они и старенькие, но служили мне исправно.
Хозяйка возилась на кухне, когда я заявился на пороге. Разумеется, она вылезла в коридор с расспросами. Скрывая, насколько возможно, лицо, я проскользнул в ванную, пробурчав в ответ что-то насчёт болезни преподавателей. Получилось это неубедительно: губы были разбиты и слова складывались нетвёрдые, как у пьяного. Антонина, должно быть, поняла всё, что можно было понять, но с вопросами больше не лезла, за что ей спасибо.
В ванной я наконец увидел своё отражение. Увидел и охнул: вместо лица красовалась вздутая покорёженная масса, в которой угадывались два заплывших глаза. Нос явственно искривился вправо, от губ остались лишь пятна, ну и многочисленные кровоточащие надрезы на тёмно-алом фоне довершали живописную картину. С носом, как потом выяснилось, было действительно что-то серьёзное — внутри, в глубине ноздрей, жилибилась некая субстанция, и это явно были не сопли. Я сморкался, тужился, ещё немного — и мозги бы высморкал наружу, но жилибищееся вещество так и не вылезло. Я умылся, а было это весьма болезненно — каждое прикосновение к лицу заставляло меня морщиться — почистил кое-как одежду, а затем пробрался в свою комнату, закрылся и повалился наконец-то на кровать.
Лежать иначе как на спине не было возможности. Но это уже не имело значения, главное — что я мог наконец растянуться на кровати, под тёплым одеялом, на мягкой подушке — растянуться и унестись от всех этих институтов, драк и тому подобного. Засыпать долго не пришлось: после нервного потрясения организм сам, беспрекословно, отключился.
Сон мой был словно некий провал куда-то вовне. Что-то снилось вроде, но что — вспомнить я потом не смог. Сквозь сон я слышал, что приходила Катька. Они о чём-то разговаривали с хозяйкой, а потом она ушла. Должно быть Антонина просто не пустила её ко мне. И правильно… Проснулся я уже вечером, часа за полтора до смены, и пробуждение моё было словно воскрешением каким-то: будто из царства тьмы и пустоты возвратился я в реальность — такие были ощущения. Мне понадобилось минут двадцать, чтобы придти в себя. Я поднялся с кровати, нетвёрдой походкой добрёл до туалета, сполоснулся и двинулся на кухню подкрепиться. На рожу свою я тоже налюбовался. Была она совсем плоха сейчас: чётко обозначились все фингалы, а было их немало, так что преобладающим цветом лица стал теперь фиолетовый. Я отметил про себя, что про институт придётся на несколько дней забыть. Сложнее было с работой: заменить меня некому, так что выходить надо было обязательно.
Я поел наконец. Это было непросто — своим расковерканным ртом я мог жевать лишь очень-очень медленно, да и то морщась от боли. Чай же выпить мне так и не удалось — разбитые губы не позволили. До смены времени почти не оставалось — я стал одеваться. Антонина всё это время делала вид, что меня не замечает, хоть и бросала иногда алчные взгляды в мою сторону. Но молчала, и это мне нравилось. Она была деликатной женщиной.
— А господи! — всплеснула руками вахтёрша, завидев меня. — Что с тобой, Виктор?
— А-а-а… — отмахнулся я.
Она принялась качать головой, цокать языком, а потом сказала мне:
— Бедненький ты бедненький…
Я от этого чуть не завёлся. Да что там, завёлся, только сдержался. Уходя, она одарила меня таким жалостливым взглядом, что захотелось догнать её и обматерить.
А народа в школе было немало. Чуть ли не во всех классах шли родительские собрания, они постепенно заканчивались и учителя, родители проходили мимо моей вахтёрской будки, смотрели на меня, а я, с живописнейшей своей мордой, отвечал на их взгляды своим — презрительно-наглым. Учителя сдавали мне ключи: испуганно поздоровавшись, клали их на стол и, смущённые моей внешностью, уходили, так же настороженно прощаясь. В школе находилась и вся администрация: директор, завучи. От директора мне удалось закрыться газеткой, а вот от одной из завучей, Светланы Александровны, мне укрыться не удалось. Она была обаятельной такой женщиной и в некотором роде покровительствовала мне: заводила разговоры, интересовалась учёбой, личной жизнью. Вот и сейчас, обнаружив меня в интереснейшем состоянии, она начала:
— Витя! Что с вами такое?
Я заметил, что она принюхалась.
— А-а-а… — точно так же, как и сменщице, махнул я рукой, но от завуча просто так не отмахнёшься, поэтому пришлось честно добавить:
— Подрался…
— А батюшки! Как же вас угораздило?
— Долго рассказывать. Столкнулся плечами с одним тут, — я решил быть честным до конца, — ну и пошло-поехало.
— Ай-ай-ай, — качала она головой. — Как же это так, как-нибудь посторониться уж надо было.
— Вот, не получилось.
Я смотрел на неё и думал: неужели у тебя на самом деле какое-то ко мне сочувствие? А в глазах её оно читалось явственно. Меня это удивило. Я не верил, что кто-то действительно может испытывать ко мне искренние чувства. В её взгляде должны таиться огоньки лжи — и присмотревшись, я вроде бы заметил их. Усмехнулся про себя.
— Как вы себя чувствуете? — продолжала Светлана. — Болит ведь всё наверно?
— Да нормально я себя чувствую. И вообще, Светлана Александровна, я гляжу — вы больше меня этим расстроены.
— Да как же мне расстроенной не быть!? — это был выход на какой-то новый виток доверительности. — У вас вон ведь во что лицо превратили — смотреть страшно. Так ведь и убить могут.
Я хотел что-то ответить, но произвёл лишь трагический выдох. Завуч ещё трепалась какое-то время и буквально уж слёзы заблестели у неё на глазах — так она была тронута. Но наконец отвалила. Мы попрощались с ней прямо как сын с матерью и она зачем-то посоветовала мне напоследок в случае чего звонить ей. Что это за случай такой оставалось лишь догадываться. Она была красивой женщиной, Светлана Александровна, и манеры у неё были приятные. Она нравилась мне даже, чёрт возьми. Я смотрел на её удаляющуюся и живописно вальсирующую под плащом попку и процедил зачем-то сквозь зубы:
— Ссстерва…
Всё это шевеление в школе продолжалось аж до десяти и произвело на меня угнетающее впечатление. Когда все разошлись, я закрыл входную дверь и прошёлся по школе. Привычно дули сквозняки, непонятные шорохи доносились откуда-то из-под крыши, гулко разлетались по коридорам мои шаги. Настроение было неважным. Неважным — мягко сказано. Оно совсем стало плохим. Я всегда удивлялся этой своей возможности практически моментальной смены настроения. Моментальной только в одном направлении — от хорошего к отвратительному, обратно так скоро не получалось. Вот и сейчас всё произошло так быстро, так незаметно, что обнаружив себя в подавленном состоянии, мне оставалось лишь удивиться этому, ни на что иное эмоций уже не хватало.
Я ходил по тёмным, пустынным коридорам школы, смотрел в окна на горевшие невдалеке огни домов, смотрел на небо с его гнетущими звёздами и с каждой секундой на душе становилось всё прискорбней.
Наконец я решил идти спать. Это было самым лучшим, что я мог сделать в моём положении. Я спустился на первый, достал из сумки одеяло и взял ключ от учительской. Улёгся на диван, замер, но… сон не шёл. Стало ясно, что засыпать я буду долго и мучительно. Минуты эти — в ожидании сна — самое кошмарное время суток. Лишь здесь остаёшься наедине с самим собой, а это, оказывается, очень неприятное состояние. Я лежал на спине, вот уже целый час, прислушиваясь к шуму, доносившемуся с улицы, к шумам в себе самом и был печален. Был злобен, был отчаян.
— Ну где же ты, моя женщина? — усмехнулся я вслух и почувствовал, как новая порция из блюда горечи разливается по жилам. Громко выдохнул и перевернулся набок.
