Первый голос (здесь и далее: напористое мяуканье нативного владельца американского паспорта). You didn’t bring all the necessary documents, that’s why they closed your case.
Второй голос (здесь и далее: очень наигранная, конторского образца бесстрастность жителя восточных деспотий). Вы не принесли все необходимые документы, вот они и закрыли ваше дело.
Первый голос. You can apply for a fair hearing.
Второй голос. Вы можете обратиться в суд.
Первый голос. Or reapply.
Второй голос. Или подать прошение снова.
Первый голос. I can do any kind of job.
Второй голос. Я могу работать кем угодно. (Я могу выполнять любую работу.)
Камера скользит по исковерканному лицу человека — перед зеркалом, в зеркале. Мир тут и там одинаков. Куда же бежать?
Камера снова в казарме. Голые стены. Сиротство брошенных на полу вещей. Будто тут потерпел катастрофу космический корабль. Мы видим его обломки. А пришельцев нет.
Исчезли? Или не были вовсе?
За стеклом, на планете Земля, дождь.
Первый голос. This is Mister Smith, he will be your manager.
Второй голос. Это мистер Смит. Он будет вашим начальником.
Первый голос. Nice to meet you!
Второй голос. Приятно познакомиться!
Первый голос. Are you happy with your salary?
Второй голос. Вы довольны вашей зарплатой?
Первый голос. They pay the minimum.
Второй голос. Они платят минимум.
Сема, по-видимому закончив совершенствовать свой экстерьер, подходит к окну. Ливень листья срывает, смывает, и природа про нас забывает, избирая новейший каприз. Всех примет и обличий лишая, ливень глину опять размешает, забракует эскиз. Белый ливень! Как ширма в больнице. И запрет за нее заглянуть. А за ней что-то тайное длится. Там кому-то мешают заснуть. Раствориться, забыться. Затопи нас целебной отравой, праздный сеятель, знахарь блаженный. Источи, как валун стосаженный, нашу память, пусть новые травы по веселому, новому праву прорастут на полянах Вселенной.. . Он не слышит. Сквозь рев многотрубный льет и льет и ладони нам студит... И что было, что есть и что будет с равнодушьем целительно-мудрым дождик смоет, природа забудет.
Первый голос. I don’t make shit!
Второй голос. Я ни хрена не зарабатываю!
Первый голос. How do you get alone with your manager?
Второй голос. Как вы ладите с вашим начальником?
Первый голос. Are you tired?
Второй голос. Вы устали?
Первый голос. I wonder how can you handle it?
Второй голос. Я удивляюсь, как вы это выдерживаете?
Ливень стихает. Сквозь истончившуюся его ширму становится виден человек, стоящий напротив youth hostel’a. Задрав голову, он с пристальным беспокойством шарит глазами вдоль его окон. Это Эликс. Физиономия его, даже на дистанции, сквозь стекло и дождь, богата той же попугайской палитрой, как и у Семы. Будто они земляки по некой резервации Нового Света... Увы! Племя неизбежно вымирает, и трудно сказать, какие доказательства в недалеком будущем смогут подтвердить сам факт его существования. Найдутся ли эти подтверждения вообще?
Над головой Эликса торчит большой ярко-желтый зонт. Поглощенный поиском и ожиданием, Эликс держит зонт как-то по-клоунски криво. Холодная вода стекает ему прямо за шиворот.
F. Z.
CAST:
Он.
Она.
Небо.
Под небом плоскость.
Меж ними — ровная, как по линейке, черта горизонта.
Простота совершенства: первые дни творения. Безупречное воплощение чертежа. Глаз, насытившись синевой и простором, ждет появления новых созданий.
И они возникают. Точнее сказать, врываются. Это исполинский букет белых цветов, взламывающий линию горизонта, перекрывающий весь видимый охват неба, — и гигантская рука, букет, словно пылающий факел, держащая. Вслед за рукой из-за горизонта восходит лицо юной женщины. Но еще до его появления мы успеваем понять истинное соотношение размеров: это вовсе не равнина земли расстилается на экране, а плоскость крыши, присыпанной мелким раскаленным на солнце щебнем.
Беспокойно оглядываясь, та, что держит цветы, выныривает целиком — громкий хруст под ее ногами, — и вот она у противоположного края. Низкое, не доходящее до пояса бетонное заграждение. Она пытается заставить себя сесть на него боком. Страдальческое, как от зубной боли, выражение. Не заставить. Садится перед ограждением на корточки. Сосредоточенно шуршит бумагой... Затем, не вставая, вслепую, свешивает через край руки...
Обратный, еще более стремительный бег: крыша — пожарная лестница — балкон — лестничная площадка — лестница внутри дома — дверь лифта (пролетая мимо, она бахает кулаком в кнопку) — мелькают ступени — быстрее — мелькают слитые воедино отрезки лестничных маршей — она летит без остановок, словно стихийно подхваченная вихревым водоворотом лестницы, — и наконец исчезает в ее глубинах.
Мы видим ее уже выбегающей из подъезда. Она задирает голову, разворачивается — и так, неотрывно глядя куда-то вверх, отбегает на пару шагов. Теперь она стоит перед зданием, из которого выбежала.
На вид это молодежное общежитие (dormitory): скучная громоздкая многоэтажка из белого кирпича. Найдя глазами то, что искала, она в досаде сжимает кулаки, по-русски бросает: “Низко, дьявол!” — и это все, что мы от нее слышим перед тем, как она стремглав несется назад.
Снова крыша.
Какие-то манипуляции возле заграждения. В ее руках мелькает катушка белых ниток.
Снова перед зданием. Снова задранная вверх голова. Гримаса отчаянья, слезы в глазах, фраза: “Дьявол, высоко!”
Обратный бег.
Сколько раз так — туда и обратно?
Она не считала.
За рулем светло-вишневого “крайслера” — потомок сынов Северо-Западной Европы, чьи беспокойные головы, три столетья назад, катапультировали своих владельцев, чуть ли не телешом, из продавленных постелей их прадедов к далеким от финнадзора берегам Нового Света. Может быть, они, сраженные туповатой, но превосходно отравленной стрелой какого-нибудь несговорчивого Native American (индейца) и медленно истекающие кровью или их более цивилизованные представители, успевшие уже разориться и как раз замышляющие самостоятельно продырявить себе лоб усовершенствованным огнестрельным оружием, в те свои последние земные минуты думали именно о таком — отдаленном мерцаньем мечты — наследнике.
...У него длинные спортивные ноги, которыми он, пронесясь возле отмеченных в путеводителе tourist attractions, совершил паломническую пробежку по наиболее “релевантным” столицам мира. В каждой из них (еще на заре жизни конечно же исключив из своего рациона кофе) он успешно заказывал себе “tea, no sugar”. На завтрак он съедает синюю таблетку мультивитаминов и запивает ее полстаканом дистиллированной воды с растворенным в ней профилактическим аспирином. Кстати: отправляясь в свою комфортабельную одиссею к берегам стран, известных обилием рахитичных детей и полезных ископаемых, он, разумеется, глотает авансом три пригоршни разноцветных пилюль и получает две дюжины прививок, предохраняющих, по его мнению, от всего на свете, — а потому бывает полностью обескуражен, натерев ноги новыми кроссовками. Вообще привычку к прямохождению (то есть на практике к перемещению организма в пространстве кустарным, немеханизированным способом) он считает злотворным атавизмом, а дома у него, для поддержания правильной формы ног, конечно, имеется автоматическая дорожка, на которой он, к концу упражнения тяжело дыша, регулярно одолевает свою нормированную Via Dolorosa, по ходу полезно загружая глаза чтением сокращенной (до размеров коробка с зубочистками) книжки с заглавием: “The Comprehensive Treasure of the Classical World Literature”. (Это может быть, впрочем, и Cliff’s Notes: World Literature Digest.) Во время же своих вынужденных ножных пробежек, уже относительно естественных, то есть совершаемых, скажем, между автомобилем и супермаркетом, — пробежек, которые справедливей было бы назвать перебежками, так как в основе своей они носят для него характер, близкий к военным маневрам, сопряженный с тяготами и опасностями фронтовой жизни, — во время этих перебежек, от прикрытия к прикрытию, он непременно сжимает в руке главное снаряжение своего жизнеобеспечения, пластиковую бутылочку. В бутылочке содержится жидкость — обеззараженная, отфильтрованная, дополнительно очищенная двойной дистилляцией, интенсивно насыщенная необходимым количеством микроэлементов и снабженная искусственно введенной (рассчитанной по шкале Вебера) дозой морского йода, — жидкость, которая во времена Эдемского сада звалась, кажется, водой. Гидропонное растение, всеми рецепторами чувствуя рискованную выброшенность во внешнюю, жестокую и чужеродную среду, через каждые пять шагов судорожно припадает ротовым отверстием к бутылочке с жидкостью, целенаправленно прилагая усилия своих мышц к тому, чтобы как можно скорее вернуться под надежный металлический кожух “крайслера”. Свой день этот элой (см. “Машину времени” Г. Уэллса) завершает модернизированным религиозным ритуалом, куда входит комплект строго приписанных культом сакральных предметов, как-то: электрическая зубная щетка, “самая новая” и “улучшенная” зубная паста, мобильное кресло, полотенце с надписью “I choose vegetarianism!” и зафиксированное в стене зеркало. Можно поклясться, что даже если бы ангелы вострубили, возвещая Конец Света, это не заставило бы фанатика-неофита отвлечься от своих культовых отправлений — то есть, конкретно говоря, от электрической зубной щетки с ее поставленной на автомат четырехминутной программой. Ну а минут через десять, если гибель мира будет в очередной раз отложена и томная герл-френд, лежа в постели, предложит ему, скажем, разделить с ней дольку какого-нибудь тропического фрукта, то можно смело ставить на кон и кошелек, и жизнь, ни за что, ни при каких обстоятельствах он не осквернит свою уже приуготовленную на ночь ротовую полость этой кощунственной и злокозненной долькой — и не то что “за маму, за папу”, но даже и за-ради спасения всего человечества. Что же до спасения собственного, то он беззаветно и неукоснительно верует во всемогущество гуманной химии, входящей в таинство гладеньких антидепрессантных пилюль, кои он послушно и скорбно заглатывает — если, скажем, не удалось получить нужную оценку на экзамене, ученую степень, заем в банке, грант, женщину, дискаунт, а то и вовсе без повода, в случае “экзистенциального страдания” (термин, вызывающий судорогу отвращения у поневоле жизнестойких восточноевропейских собратьев), — так что регулярно получаемый им по подписке Рекламный Каталог Новейшей Продукции Антидепрессантов верой и правдой служит ему в качестве Нового Завета.
