Мальчик рос красавцем, весь в Ларису. Этакий добрый молодец. В четырнадцать лет высок не по одам, плечист. Супруги Воробьевы посмотрели на него один раз в концерте – ну Лариса и Лариса. Обидно, завидно. А чего завидовать – свой ведь внук. С их стороны пришла болезнь, с Ларисиной перебороло мценское здоровье. И еще слетела на него чертовски русская гениальность. Удивляться не приходится – дело обычное.
Идет Олег в Кучине по той, по парковой стороне, не по рыночной. Весна-красна сыпет с дерев благоуханную труху: чешуйки почек. Идет ко станции. Надо застать мать, пока во Мценск на лето не укатила. Туда к ней тащиться – деньги тратить, да и со звонарем встречаться не хочется. Про чертей Олег не думает и не поминает их без особого повода. Но электричка только подошла – ОНИ уж из Железки едут. Развалились на двух лавочках, таращат друг на друга поганые зенья, посаженные близко к свинячьему пятачку. Шесть рыл. Целое купе заняли. Вот их сколько к Олегу приставлено. Будь проклята его неудачная семинарская жизнь. Не посмел уйти в другой вагон. Сел – ОНИ к нему поближе. Людей в вагоне почитай что нет. Так, трое у входа, сидят – не глядят. На Салтыковской в соседний вагон народ лезет, напирает, а сюда хоть бы кто. И видит Олег, совсем уж рехнувшийся с горя – те трое у входа тоже черти. Итого девять. Такая за ним слежка. Тошно стало, вышел в Никольском. Пошел по раскисшей дороге к облезлой голубой церкви – закрыта. Будь проклят тот фильм, что показывали, когда он Александру бестолковую оглаживал. Стоит, не решается обернуться. И уйти боится, и перекреститься стыдно. Перед кем стыдно-то? перед бесями что ли? Тут откуда ни возьмись встал рядом маленького росточка священник – крест на груди висел чуть не до колен. Батюшка, не выдайте… вражья сила одолевает. Священник неспешно отомкнул двери, пропустил Олега и сам вошел за ним, подъявши крест с грозным видом. Однако ж черти нонешние ровно тараканы. Даже хуже. Ни крест их не берет, ни излученье компьютерной техники. Притулились в углу на скамье. Поместились все девять острыми верткими задами. Слушают, как их подопечный Олег каяться будет. Батюшка, многожды согрешил. Пошел в семинарию без веры. Ночью в Орле с фальшивым милицейским удостовереньем наезжал на торговцев в ларьках. Обгулял невинную девчонку Александру. Тянул деньги с ее родителей, после со своей же матери – те, что Александра на нашего ребенка посылала. Женился по расчету на нелюбимой женщине Ксении. Теперь вот поехал в Москву не сына повидать, а еще денег с матери содрать – так, батюшка, девять рыл бесей со мной вагоне ехало. Огради… погибаю. (Погибает. А сам во какую ряжку наел.) Маленький священник подумал и сказал: «Ты вот что. Ты отдай сейчас на церковь те деньги, что при тебе. Съезди повидай мать и сына, в том греха нет. Коли она тебе еще какие деньги даст, сойди опять в Никольском и пожертвуй паки на церковь – все, что даст. То и не будет в твоей поездке никакой корысти. Глядишь, беси и отвяжутся». – «Вроде индульгенции, - подумал Олег, отучившийся на отделении религиеведения. - Нет, здесь я помощи не получу». Поцеловал руку батюшке, замявши вопрос о деньгах и поворотил оглобли. Совсем поворотил. Сел на электричку в сторону Железки. Сидит, прикрыл глаза. Даже в окошко на оживающий лес не взглянул. А в нем, в просыпающемся лесу, как раз и таилась спасительная сила. Вошел бы в чащу, осинам помолился. Как раз и полегчает. Язычники мы. Что с нас взять.
Той порой у Ларисы в большой московской комнате за казенным роялем, сюда затащенным, сидела девочка – ровесница Никиты из консерваторского дома. Играла с Никитою в четыре руки. Была она смугла личиком точно пасхальное яичко, слабо крашенное луковой шелухой. Черти-подростки, спрятавшись на антресоли, сиречь на полатях, посмеивались над звонаревым пророчеством, что де за Никиту ни одна девушка не пойдет. Еще как пойдет. Господи, не дай опасному гену перейти в Никитино потомство. Рано я заскулила. Девочка с ювелирно оплетенными по одной прядке вкруг головы косичками поиграла и ушла. Даже имени ее не знаю. Но надежда витает в воздухе. Никита открыл форточку – весна въехала в зеленой карете. Будь готов к счастью, Никита. – Всегда готов.
Что у него в голове? читать он ничего не читает, окромя партитур. Оперу слушает с разинутым ртом, горюет о мученьях отравленной царской невесты. Половины не понимает, но сострадает по полной. Знает, что сидеть за фортепьяно рядом с Мариной хорошо. (Ага, ее звать Мариной.) И если Марфу Собакину хотят разлучить с Иваном Лыковым, то во всяком случае для Ивана это большое горе. Может, и для Марфы тоже, но Никита не уверен. Маринка радуется весне. Где-то сорвала два цветочка мать-и-мачехи. Нашла, умудрилась. Ну конечно, я тоже рад. Но скоро уезжать во Мценск. Черти уж свернули свою адскую кухню и подсунули в собранный Ларисой багаж. Намерены продолжать направленное врачеванье Никиты у звонаря под носом.
Как видите, Никита думает хорошим русским языком. А начинал с одних ругательств. Иван Антоныч, приехавший специально забрать и препроводить, диву дался – эк дитя повзрослело. Чего черти не доработали, то довершила Маринка одним своим молчаньем. Иван Антоныч торжественно вел в свой дом рослого синеглазого парнишку, на котором никакого огреха природы заметно не было. Лариса вышагивала за ними двоими, сияя тысячей улыбок. Мценск нежился в весеннем мареве и жадно ждал звона. Никиту отпустили рано: экзаменов он не сдавал, не имело смысла, при сугубо индивидуальной программе. Слишком рано отпустили, по его тайным соображениям. Душа набирала опыт: нельзя у жизни просить всё сразу. Истосковавшаяся колокольня виднелась от звонарева подъезда и робко позванивала на ветру – ждала Никиту. Два равновеликих призванья разорвали бы его пополам, когда б не мощная поддержка Иван Антоныча. Тот врос рядом с Никитою в землю аки колышек. Лариса обвилась вьюнком сразу вокруг Никитина тонкого ствола и звонарева крепкого. Черти из кожи вон лезли, помогали. Умней и хорошей, Никитушка. Звони во все колокола – нешто мы против. Выдумывай свою непростую музыку. Не всё ж тебе петь «во саду ли в огороде». А невеста нехай подрастет.
Нема мого миленького –
Поĩхав за Десну.
Казав – рости. дiвчинонько.
На другую весну.
Ой, не сглазьте, черти. Да уж мы небось не сглазим. У нас глаз ватерпас. Всё примечаем, а любимому своему воспитаннику Никите свиньи не подложим. (Очень лояльные черти.)
Мценское лето – на даче. Луга в ромашках, речка в кувшинках. Звонить ездят вдвоем на старом заслуженном драндулете с коляской. Почитай, ни у кого больше такого не осталось. Черти скачут через веревочку на засыпанной канаве между участками Ларисы и звонаря. Это здешние, мценские . А те, подмосковные, что к Олегу в электричку подсаживались, так ему житья и не давали. Приходили в сберкассу, когда он дежурил. В цивильных спортивных костюмах, надвинув бейсболку на бегающие глазки. Выбьют талон как путные и сидят ждут. Олег дергается. А кому скажешь, что черти? Прямая дорога в психбольницу. Когда ихний номер загорится, подбегут к какому нужно окошечку, сунут в него свернутую газету и прогнусавят: мне снять три тысячи. И ничего не заполняют, а сверлят кассиршу зеньями. Та, глядишь, и повелась на бесовский обман. Стали замечать, что в Олегову смену всегда недостача. Неужто он с какой мафией связался? взламывают коды, подделывают сберкнижки? что-то вроде знаменитых чеченчских фальшивых авизо. Только всё по мелочам – мафия мараться не станет. Черти не зарывались, знали меру. Олег про чертей не заикнулся: стыдно было. Так его и уволили с формулировкой «потеря доверия». Скверная статья. Жена Ксения, сама из торговли, знала: так выражаются, чтоб не написать прямо- «ворует». Ни в торговлю, ни на склад, ни в охрану больше не возьмут. К тому времени она в муже по всем статьям разочаровалась. Развелась, выписала, выкинула к чертям собачьим. К августу это всё и подоспело. Олег думает: поеду во Мценск, пока мать там. Стану мценским мещанином. Главное чтоб дома. Остальное как-нибудь.
Приехал – в Ларисиной квартире новые жильцы, они Олега знать не знают. Да он здесь давно и не прописан. Но долю собственности имеет. Смолчал, пошел с большим рюкзаком. Сидит на лавочке, голуби кругом ходят воркуют. Собака явилась, понюхала – отдал ей остаток колбасы. Только б не черти. Чу! звон на колокольне, звон на колокольне: дин-дон-дон, дин-дон-дон. Олег туда. Уж спускаются вниз старый да малый. Не такой уж и малый – с отца ростом. Отец-то не горазд какой долговязый. Никита отцу улыбнулся – точно ворота распахнулись. А звонарь стоит выжидает. Поклонился ему Олег в ноги: Иван Антоныч, будь заместо отца родного. Я из твоей воли не выйду. Ну, прекрасно, коли так. И поехали втроем на мотоцикле: Никитка за спиной у Иван Антоныча, Олег в коляске. Вот такие сказки. Приехали – на даче рай. Поклонился Олег Ларисе: «Мать, не стану воровать, хоть в трудовой книжке у меня написано черным по белому: потеря доверия. Это всё бесовские козни. Стану с вами жить как родня. Что Иван Антоныч укажет, то мне закон. Я. мать, работать буду». А солнышко в окошко вечерними лучами постреливает. Лариса подает грибы на большой сковородке. Выпили Иван Антоныч и Олег со свиданьицем. Иван Антоныч маненько, а Олег ровно прилип к бутылке. Новая беда. И когда успел подсесть? Раньше за ним не водилось. Тут полезли мценские черти изо всех углов. Оттого в бутылке не убывает, а Олег себе наливает – себе одному. Никитушка на синтезаторе что-то свое ладит, А Иван Антоныч Ларисе кивает, хмурится. Олегу за сорок – молодость прошла. Семьи нет. окромя них двоих с Никитою третьим, да еще чертей несчетно. На нем, на Олеге, воровское клеймо. Никакого ремесла он не освоил. Что будем делать, Лариса Николавна? Солнышко село, Никитка утих. Сидит, записывает что-то своими крючками. Подсел на эту чертову музыку. Олег повалился ничком на Ларисину кровать и захрапел. Вроде раскаявшегося отвергать грех. А утречком проснулся Олег с похмелья и запел по-другому: «У меня право собственности есть на мценскую квартиру. Я пошел туда жить». – «Поживи до конца августа в квартире Иван Антоныча а мы пока жильцов предупредим». Уже с вечера звонарь с Ларисой такой вариант меж собой обсудили. Ничего, обойдемся без этих денег.
