Кто-то больно хлестал меня по щекам, при этом фальшиво взывая:
— Друг? друг?..
Возмутившись, я открыл глаза. Зажмурился, открыл их снова.
— Ярик?
— Он самый! — ответил трудноузнаваемый негатив сибиряка, с которым расстались вроде бы недавно: до белизны выгоревшие волосы, до черноты загорелое лицо. С шеи свисала тесемка со знакомой свинцовой пломбой и камнем с дырочкой, который здесь называется «куриный бог». В руке большой морской бинокль. Потрясая им, он произнес:
— Все видел, друг! Как ты за жизнь боролся. Уважать тебя раньше стал, чем опознал.
— Девочка! — сказал я. — Были в одной волне. Что с ней?
Нахмурившись, он отвернулся. Я сел. Там, где выбросило «Царевну-лягушку», была толпа полуголых зевак. Руки упирались в бока, свисали жировые складки. Подбегая, любопытные пляжники наваливались передним на плечи. С набережной по отвесной, как в бассейне, железной лесенке спустились санитарки. Сверху им подали свернутые носилки. Обе были босиком, сквозь белые халаты просвечивали купальники. Вместе с носилками они исчезли в кольце толпы, которая, постояв, двинулась с ними через пляж, гремя камнями. Процессию замыкала загорелая старуха в газетной пилотке и с таким пузом, будто на сносях. Она волокла спущенную «Царевну-лягушку», ниппель которой прыгал по гальке, и, не стесняясь в выражениях, объясняла загорающим, что невестка опять заснула на солнце, потому как по ночам с грузинами ябется, а пацанку запустила, вот сын освободится на тот год, все она ему расскажет, а сами они с Донбасса…
— Откачали, — сказал кто-то, опускаясь на лежак.
— Под суд таких родителей! — раздалось в другом месте.
— Куда спасатели смотрят? За что зарплату получают? Пачками ведь тонут. Не первая и не последняя. Пачками!
От недовыясненности конкретного исхода и всеобщего абсурда солнце почернело. Я отпал, обжегся, снова сел.
— Что, друг, нехорошо? Мороженого принести? Я замотал головой.
— Образуется. Главное, ты выплыл. Спас себя. Как и положено утопающему. Теперь давай дальше выплывать.
— Куда?
— Или забыл? На твердый берег, — ответил Ярик, глядя в свой бинокль.
Ожог на плечах у него лоснился, шелушась.
— Ты посмотри… Всю неделю мертвый штиль, и вдруг… Хуячит как из пушки. Нет; чувствую, что разгуляется… Меня достало солеными брызгами. Я приподнялся, опираясь на локти. Купальщиков в море не было. Над лбами перпендикулярных волнорезов взрывались снопы искр.
— Быть шторму, — сказал Ярик, изучая горизонт. — А вот и «Адольф» идет!
Вдали за барашками виднелась белая полоска парохода, а прямо перед нами сидел мальчик, который, сожрав охапку сладкой ваты, уже достаточно долго раздражал меня акустически, без видимого смысла перетирая друг о друга пару плоских камней. Он обернулся и снисходительно поправил взрослого человека:
— Это «Отчизна».
— Тебя спрашивали, нет? — отозвался Ярик, не отрываясь от окуляров. — Пароход трофейный. Раньше назывался «Адольф Гитлер». Что такое трофеи, знаешь?
— Естественно… — Мальчик стукнул камнями так, что выбил искру. — Только «Отчизна» не пароход. «Адмирал Нахимов» — пароход. «Отчизна» нет.
— Нет, конечно. Самолет… — Не самолет, а дизель-электроход.
— Да? А трубы ему зачем? «Нахимов», кстати, трофейный тоже. Бывший «Берлин»… На, друг, взгляни. Красавец! Шторм нам с тобой несет.
Под тяжестью бинокля усталый бицепс дрогнул, и, приложившись к окулярам, увидел я не «красу и гордость морского флота Райха», а женщину, вид которой был ужасен.
— Видишь?
Она шагала прямо через тела. Груди выпрыгивали, только сосками удерживаемые внутри верхней части купальника. Волосы — корона из медянок. Глаза сверкают. Вне себя от ярости. Возбуждение мне растянуло плавки.
— Друг, — ответил я, — но это же Медуза-Горгона!
— Вот я вам покажу медузу!.. Я опустил бинокль. Фурия стояла прямо перед нами. Жутко-прекрасная. Мальчик уронил свои булыжники и был поставлен на ноги одним рывком.
— Снова?! — закричала она. — Снова вступаешь в разговоры с посторонними мужчинами? Урок не впрок? Размахнулась и отвесила жестокую пощечину.
— Вы что, гражданка? — приподнялся Ярик.
— А ты молчи! Навешал бус! — Бросив злобный взгляд на амулеты, которые болтались у Ярика под ключицами, на мои хорошо, но неуместно наполненные плавки, дернула мальчика за руку, рискуя вывихнуть ему плечо. — Чего они тебе сулили? Мороженое, деньги? Отвечай! — Еще пощечина. — Чего обещали?
Всхлипывая, мальчик поднял на нас дрожащий палец, и, не сговариваясь, мы поднялись, в охапку собирая свои монатки. Отовсюду на нас смотрели с брезгливым подозрением. Красавица тряхнула мальчика, которого прорвало:
— Фашисты!
Добившись неожиданного результата, женщина сконфуженно оглянулась, после чего склонилась к жертве с ласковой укоризной:
— Что ты такое говоришь, сынуля…
— Они за Гитлера!
На нас смотрели по-прежнему нехорошо, но совсем в другом смысле. К действиям, впрочем, переходить никто не обнаруживал охоты. Пока что. Послеполуденный зной был на стороне фавнов.
— И в Турцию хотят уплыть!
— Вот так и делают, — пожал плечами Ярик. — Кретинов из детей.
Красавица исказилась, вкинув когти:
— Я тебе сейчас покажу «кретина»! Располосую! Глаза повыцарапаю!
— Карацупа вас поймает! — из-под маминой защиты надсаживался мальчик. — Джульбарс вас загрызет!
Я сдвинул Ярика за локоть. Не оглядываясь, мы растворились в массе тел.
— «Пионерской правды» начитался, сукин сын. Я молчал. Манипулировал в кармане крестиком, который надеть здесь было равносильно самоубийству.
— Но мы не убоимся, — добавил Ярик. — Gott mit uns!
* * *
В своей английской розовой рубашке он ждал меня в сквере рядом с морским вокзалом. В одиночестве сидел на монументальной сталинской скамье, чугунные лапы которой свеже посеребрили кладбищенской краской. Нога лежала на колене, свесив зеленую «вьетнамку». Лицо скрывал развернутый номер «Сочинской правды», на который упадала веерообразная тень. Я прошел мимо, сел на соседнюю скамью. С краю. (Не хватало только камеры, съемочного коллектива КГБ и блядушки с хлопушкой). Отрывисто из-за газеты:
— Взял?
— У-у, — ответил я, глядя на фонтан.
— До Батуми?
— У-у… — На карте столица Аджарской «автономной» была впритык с границей, хотя в реальности до Турции по морю оттуда километров двадцать. Сущие пустяки. По сравнению с подвигом Бомбара. — Каюты распроданы, осталась только палуба.
— Тем лучше.
— Иди, — сказал я, — а то кончится и палуба.
Отстаивать дважды было глупо, но после прокола с мальчиком было решено повысить уровень конспирации. Чтобы в случае удачи никто не вспомнил преступный наш альянс.
— Любопытная, кстати, информация. Даже приматы начинают бежать. На, ознакомься…
Отложив газету на край разделявшей нас урны, посеребренной тоже, Ярик поднялся и пошел, прямой и четкий, к морвокзалу, помпезность которого затмевал пришвартованный за ним белоснежный лайнер «Адольф Гитлер» alias «Отчизна». Действительно: электроход. Но трубы его отнюдь не портили. Газета была нечитабельна. За исключением последней страницы. Под рубрикой «Это — интересно» и впрямь была занимательная заметочка про то, как из сухумского государственного обезьяньего питомника дал деру мандрил — «примат из подсемейства мартышковых с яркоокрашенными седалищными мозолями». Похождения примата на воле были описаны в юмористическом духе, однако, кончалось все печально. С помощью пионеров-юннатов (юных, то есть, натуралистов) «и ряда других друзей питомника» непоседливый мандрил по кличке Петя был — и эти слова вынесли в безнадежно звучащий заголовок — «ВОДВОРЕН ПО МЕСТУ ЖИТЕЛЬСТВА». Бедный Петя, уроженец Западной Африки. Одно утешение, что срок не впаяли за измену родному питомнику. Я скомкал газету, сунул в урну.
* * *
Остаток дня мы бродили по городу-курорту среди платанов, пальм, кипарисов и магнолий — отчасти в надежде на случайную встречу с Диной. Встреча состоялась, но не с ней…
— Линяем отсюда, быстро, — вдруг прошептал мне Ярик, когда мы час уж отстояли у входа в зал ресторана «Ахун-167 гора» и только что возглавили очередь «на посадку». Приглашал он, поэтому мне оставалось только последовать за ним, сбегавшим по лестнице. На улице, закуривая, объяснил:
— Там моя мать.
— Кто? Бесцельно шли мы в сумерках по тротуару.
— Мог бы хоть издали показать.
— Маму-то? Она с кавалером была.
— Ну и что?
— А то, что кавалер у нее… мало-репрезентативный. Радиация, водка, папиросы, грубый секс, а главное, Сибирь… Опускается моя мама, увы… — Он вздохнул. — А у тебя была?
— Кто?
— Мама?
— Нет, — сказал я. — Меня бабушка родила.
