— У тебя голова прямо как у министра, — сказал ему как-то раз Герман. — На четыре хода вперед думаешь.
— А что? — ответил Реувен. — Может, я когда-нибудь и в самом деле стану министром.
— Ну что ж, — сказал тесть, — поживем — увидим.
Когда Герман умер, они с Эммануэллой навещали тещу почти каждую субботу. Реувен знал, что Рут его любила, и очень надеялся, что жена не слишком много ей на него жалуется. После ужина Эммануэлла с матерью начинали убирать со стола, а он с Офером шел в парк Ган-Яаков и учил сына кататься на самокате. Когда Реувен был мальчишкой, он обожал съезжать на самокате по склону горы и доезжал на нем до Нижнего города или до Бат-Галим. Ему страшно нравилось это ощущение, когда в лицо тебе хлещет ветер, а рубашка раздувается, как парус. В тот день, когда Реувен пришел к теще за деньгами, она накрыла на стол, он поел, а затем сделал глубокий вдох и сказал: «Рут, мне нужны деньги. Много денег. Чтобы хватило на месячную зарплату для пятидесяти работниц». Теща внимательно посмотрела на него поверх своих очков с серебряной цепочкой и молча выписала чек. Благодаря этому чеку Реувен смог выплатить людям зарплату и на какое-то время немного успокоился, но в конечном счете обещанная государством финансовая помощь так и не пришла, и ему пришлось все-таки эту несчастную фабрику продать. Ее согласился купить за полцены один из поставщиков кожи, которому Реувен задолжал большую сумму. За счет выручки от продажи он сумел вернуть ссуды банкам, но чтобы вернуть долг теще, денег не хватило. Узнав об этом, Эммануэлла устроила ему дикий скандал. В такой ярости он ее еще никогда не видел. «Надоели мне все эти твои мапайские игры и пустые обещания! — кричала она. — Корчишь из себя Робина Гуда, а сам только и делаешь, что собираешь крошки с чужих тарелок! Ты даже не понимаешь, как ты смешон. Мне осточертело целыми днями сидеть одной, а по ночам обниматься с подушкой. Я этого не заслужила! Я заслуживаю гораздо лучшего!» В конце концов она заявила, что забирает Офера и уезжает с ним в Тель-Авив. Реувен стал ее отговаривать и попытался обнять, но она его оттолкнула и сказала, что у нее есть другой мужчина. «Что, не ожидал? — спросила она язвительно, увидев его ошарашенное лицо. — Да если бы я даже трахалась с кем-нибудь у тебя под носом, ты бы все равно ничего не заметил. У тебя ведь кожа толще слоновьей. По сравнению с твоей кожа слона — это просто папиросная бумага». Бракоразводный процесс тянулся несколько месяцев. Реувен очень надеялся, что раввинам все-таки удастся уговорить жену вернуться, но когда в день развода он заглянул в ее зеленые глаза, то увидел, что они смотрят на него совершенно равнодушно, и понял, что случившегося уже не поправить. Дрожащей рукой он сунул жене скатанный в трубочку «гет»[54], покорно произнес ритуальную формулу «Отпускаю тебя на свободу» и почувствовал, что внутри у него как будто что-то оборвалось…
Реувен знал, что в квартире родителей Эммануэллы уже давно живут другие люди и от прошлой жизни в ней, по сути, ничего не осталось, но не смог совладать с искушением, подошел к дому и заглянул на веранду. В тысяча девятьсот восемьдесят восьмом году теща умерла, и несколько лет тому назад Эммануэлла эту квартиру продала, а вместо нее купила две поменьше: одну на улице А-Яркон — для Офера, а вторую для дочери, которую назвала Ноа. «А ведь в это время она уже была тяжело больна, — думал Реувен. — И все равно до самой последней минуты продолжала заботиться о детях. Как львица». На глаза у него навернулись слезы.
Когда он дошел до здания театра «Габима», то вспомнил, что Офер сказал как-то, что оно напоминает ему огромного белого кита из романа «Моби Дик». «Этот кит, — сказал он, — разинул пасть и обнажил свои зубы, но в чреве у него свершается прекрасная и таинственная жизнь». Свернув на тенистый засаженный фикусами бульвар Бен-Цион, Реувен неожиданно почувствовал, что во рту у него пересохло от жажды и что ему очень хочется есть. Ничего удивительного. Ведь сегодня он встал в половине пятого утра и перед уходом из дома успел только выпить чашку растворимого кофе. К счастью, как раз напротив «Габимы» стоял лоток, где Реувен когда-то покупал Оферу мороженое и пирожные, и он решил купить себе какой-нибудь воды и что-нибудь перекусить. Продавец за стойкой был похож на того, который стоял здесь раньше. «Вполне возможно, что это он и есть», — подумал Реувен. Подойдя к лотку, он какое-то время размышлял, какой именно сандвич выбрать — с тунцом или с яйцом, — и в конечном счете решил взять с яйцом, потому что тот был дешевле. Кроме того, он попросил у продавца бутылку «Темпо».
— «Темпо»? — рассмеялся продавец. — Да такого напитка уже лет двадцать как не существует в природе. Вы, наверное, имеете в виду «Кинли»?
— Пусть будет «Кинли», — согласился Реувен, взял сандвич и банку «Кинли», расплатился, пересчитал глазами сдачу и направился к скамейке, стоявшей неподалеку. «А может, я на самом деле вовсе не хочу ни есть, ни пить? — подумал он вдруг, присаживаясь на скамейку. — Может быть, я просто пытаюсь оттянуть время, потому что боюсь идти к Оферу?» В урне возле скамейки лежал вчерашний — номер «Едиот ахронот». Реувен достал его, и, жуя сандвич, оказавшийся, как ни странно, вкусным, стал просматривать заголовки. «Назначен новый начальник генерального штаба, выходец из восточной общины». «Пакистан готовится провести испытания ядерного оружия». «Нетаниягу выступил с речью в ООН». «В Беэр-Шеве муж убил жену». «Волнения на территориях в связи с днем Накбы[55] стихают». «В возрасте 83 лет скончался Фрэнк Синатра». Все это было Реувену уже известно: вчера он читал «Гаарец» и смотрел новости. Затем шла рецензия на последнюю серию американского телесериала «Сайнфельд», который он не смотрел, и репортаж о празднике, устроенном гомосексуалистами в честь победы Даны Интернешнл на конкурсе «Евровидение». «Интересно, — мелькнуло в голове у Реувена, — а Офер на этом празднике тоже был?» Однако он сразу же эту мысль от себя отогнал и стал читать дальше. «Демонстрация против харедим[56] под лозунгом „Харедим, мы вас не хотим“». Реувен вспомнил, как Бен-Гурион в своих речах часто повторял: «Религиозные и светские евреи должны жить в Израиле вместе и относиться друг к другу с уважением», и подумал: «Интересно, а что бы Бен Гурион сказал сегодня, узнав, какие огромные суммы выделяются на иешивы и сколько харедим ныне уклоняются от службы в армии?» На одной из страниц газеты внизу красовался крупный заголовок: «Конец эпохи бессилия», а под ним была реклама клиники, где лечат импотенцию. «Слава Богу, мне эта клиника пока еще не нужна», — подумал Реувен. Хотя, по правде говоря, в последние годы секс стал интересовать его гораздо меньше, чем раньше. Хая давно привыкла спать одна. Ложась в постель, она уже не ждет его, как раньше, а сразу открывает книжку или смотрит какое-нибудь шумное шоу по первому или второму каналу. Реувен в это время сидит в своем подвале и смотрит TV-5 или France-D. В последнее время он вообще спускается туда сразу, как приходит с работы, и, как правило, не выходит даже к ужину. Лишь поздно ночью, когда Хая уже спит, он выползает на кухню, берет себе что-нибудь пожевать из холодильника, а затем снова возвращается в подвал. Частенько там же теперь и ночует. Ложится на старенький диван прямо в одежде и засыпает. Прочитав на последней странице статью о Каннском кинофестивале, Реувен стал проглядывать траурные объявления. В последнее время в них часто попадались знакомые имена. Среди всего прочего там была колонка, заполненная выражениями соболезнований в связи с кончиной бывшего министра финансов. «Странно, — думал Реувен. — Живет себе человек на белом свете, живет, делает карьеру, производит на свет наследников, получает звания, награды, а кончается все крошечным некрологом в двадцать — тридцать слов с указанием места и времени похорон. И лишь по размеру некролога и количеству соболезнований можно понять, был покойный богатым и влиятельным или бедным и незаметным. Мой некролог будет, скорее всего, среднего размера. Что-нибудь вроде: „С глубоким прискорбием извещаем, что дорогой нашему сердцу доктор Шафир (Шпицер) скончался. Его скорбящие родственники: жена Хая, сын Бени, невестка Сарит, сыновья Офер и Йонатан, сестра Мирра и внуки Шир и Ор“. А рядом два соболезнования — от Гистадрута и Союза выходцев из Марокко». Несколько газетных страниц соскользнули у него с колен и упали на землю, но поднимать их ему было лень. Сандвич он уже доел и теперь пил «Кинли». Чтобы отсрочить неизбежный момент, когда ему придется встать и пойти дальше, он старался пить как можно медленнее. После всего того, что он пережил сегодня утром, и перед тем, что ему еще предстояло пережить, когда он придет к Оферу, он нуждался хотя бы в маленькой передышке. Реувен раскрыл «24 часа»[57] и стал читать статью под названием «Синатра — американская легенда». В ней говорилось, что Синатра был сыном бедных итальянских иммигрантов, покорил эстрадный Олимп благодаря своему бархатному голосу и был четыре раза женат, причем все его жены были красавицами. Кроме того, у него были романы с Софи Лорен, Мерилин Монро и Лорен Бэколл[58], и он дружил с президентами, королями и главарями мафии. «Одним словом, — завершал статью автор, — Синатра был оригинален во всем, что бы он ни делал». «А вот интересно, — подумал Реувен, — можно ли уложить в короткий некролог жизнь Фрэнка Синатры?» Он вспомнил, что Эммануэлла очень любила Синатру и говорила, что от его голоса у нее всегда мороз по коже, однако сам он лично предпочитал хрипловатый, страстный голос Жака Бреля. Каждый раз, как он слышал по радио «Ne me quitte pas»[59], его сердце сжималось. Еще он любил Франсиса Лемарка, Жоржа Брассанса и Марселя Мулуджи, но в передаче «Волшебные мгновения» — ее транслировали каждый день в два часа дня на волне, на которую был постоянно настроен приемник у него в машине, — гоняли преимущественно американскую музыку, а песни французских шансонье передавали редко. На последней странице приложения был напечатан ежедневный гороскоп. В разделе про знак Рака говорилось: «Из-за сближения Луны с Нептуном в знаке Водолея раки будут испытывать душевный подъем, необычные ощущения, и сегодня их могут ожидать сюрпризы». Он вздохнул и раскрыл спортивное приложение. На одной из страниц было написано, что до открытия чемпионата мира по футболу во Франции осталось двадцать четыре дня и что матчи будут транслироваться в прямом эфире по первому каналу. «Надо будет обязательно посмотреть, — подумал Реувен. — Интересно, а Йонатан будет смотреть чемпионат или нет?» Он взглянул на часы и с удивлением увидел, что сидит уже почти целый час, но вместо того, чтобы встать и уйти, начал листать следующее приложение, на этот раз — для женщин. Выпуск был посвящен теме счастья. Газета провела опрос среди актеров, певцов, манекенщиц и членов кнессета, какой день они считают самым счастливым днем в своей жизни. Яэль Даян, с отцом которой Реувен много раз встречался на партийных съездах[60], сказала, что самыми счастливыми моментами в ее жизни было рождение детей. Так же ответили семнадцать процентов других опрошенных. Пятнадцать процентов сказали, что самым счастливым днем в их жизни была свадьба, а все остальные испытали счастье, когда получили водительские права, впервые съездили за границу, выиграли в лотерею, купили квартиру и когда Беньямин Нетаниягу стал премьер-министром. «Всё, — подумал Реувен, — больше тянуть нельзя, пора идти». Он собрал с земли рассыпавшиеся газетные страницы, сунул их обратно в урну, бросил туда же пустую баночку из-под «Кинли» и встал со скамейки. «Интересно, — думал он, шагая по тенистой аллее бульвара, — а что ответил бы я, если бы меня спросили, какой день в своей жизни я считаю самым счастливым? Свадьбу? Рождение детей?» И вдруг отчетливо понял, что самым счастливым днем в его жизни были не свадьба и не рождение детей, а тот летний день, когда он шел по тихим улочкам Рехавии с церемонии награждения в резиденции президента на свидание в кафе «Таамон». Тот невероятный, незабываемый день, который закончился в маленькой съемной квартирке Эммануэллы. В ее постели. Между ее бедрами…
