Хулио Кортасар - Дивертисмент

– За тебя, певец жизни! Слушай, можно, я тебя кое о чем попрошу на сегодня?

– Все, что хочешь, – заверил его Хорхе.

– Да в общем-то ничего такого сложного: сочини нам что-нибудь траурное, какой-нибудь достойный, убедительный плач или причитание.

Мы было подумали о Тибо-Пьяццини, но затем все внимательно посмотрели на Ренато, сидевшего с возвышенно-похоронным выражением на лице. А может быть, эта мысль пришла в голову только мне, потому что только я слышал, как он говорил: «Не отбирай у меня моего сейчас. Понимаешь…»

Хорхе вздохнул.

– Плач по художнику, уставшему от всего мира. Тут придется изрядно мозгами пошевелить. И вот что, давайте, пока я буду напиваться, вы делайте что-нибудь, а я вам поаплодирую. Вот ты, Сусана, что ты умеешь делать?

– Я? Восхищаться тобой, Хорхе. Разве этого мало?

– Более чем достаточно. А ты, Инсекто? Вот скажи, почему бы тебе не почитать нам какой-нибудь из сонетов? С выражением, и чтобы ручками так… Уже приближАется шЕствие – звОнкие гОрны слышнЫ… – Тут он запнулся и искоса посмотрел на Марту.

– В сиянии солнца сверкает воителя меч, – пробормотал я. – Вот уже второй раз эти строчки вылезают, как джинн из бутылки, в самом неподходящем месте. Эй, Ренато, когда нам представят меч?

Может быть, мне и не стоило задавать этот вопрос, но и смолчать было уже невыносимо. Все мы идиотски старательно обходили интересовавшую нас тему, и, полагаю, сам Ренато воспринял мой выпад скорее с благодарностью, чем с обидой.

– Только не сегодня, друзья, – весьма любезно ответил Ренато. – Завтра – вот великое слово, великое оправдание любой задержки. Del doman non c'e certezza.[41] Поэтому, господа флорентинцы, chi vuol esser lieto, sia.[42] Я поднимаю этот бокал белого «Аризу» в память о Лоренцо Великолепном.

– Завтра, – проговорила Марта, механически повторяя тост. – Даже это слово – как по-разному оно может звучать. Demain, tomorrow, завтра – ужас какой-то!

Я заметил, как подрагивает рука, на которую Марта, сидя на ковре, оперлась. Она посмотрела вино на свет, осушила бокал и, закрыв глаза, легла. Но перед этим сделала мне какой-то знак рукой, словно бы призывая к чему-то.

– Пожалуй, я прочту вам одно маленькое и вполне дурацкое стихотворение, – объявил я, обрадованный такой возможностью. – Это не сонет, да и вообще к поэзии это произведение относится лишь косвенно. Я его написал после того, как услышал на пластинке одну песенку Дамии, пластинка потом не то разбилась, не то осталась у кого-то. Но стихотворение получилось, и даже ничего. Вот слушайте.

Я так прочувствованно прочитал стихотворение, что Сусана даже расплакалась. Бедная Су: быть так хорошо знакомой со мной и при этом оставаться способной разреветься над финальной сценой любого из романов Чарльза Моргана. Вихили, одними жестами, подтвердили право моего творения на существование.

– Очень похоже на одну вещицу, от которой был без ума наш покойный папаша, дон Леонардо Нури, – заметил Хорхе. – Но следует признать, что Инсекто не без изящества пользуется техникой раннего Неруды, сочетая ее с сентиментальностью Карриего. Результат получился весьма недурной.

Хорхе насмешничал и при этом смотрел на меня со щенячьей нежностью. Он говорил, что моим коньком должна быть гномическая, нравоучительная поэзия, что мне следовало бы переложить стихами телефонный справочник. Он все говорил и говорил – пока не подавился куском бутерброда, да так, что Марте пришлось изо всех сил колотить его по спине. Хорхе все еще докашливал, валяясь на полу и картинно извиваясь в театрально преувеличенных конвульсиях, когда – совершенно неожиданно для всех – хлопнула входная дверь. Вихили, инстинктивно потянувшись друг к другу, напряглись всем телом. Спокойнее всех выглядела Сусана: взглядом и легким движением головы она сделала Хорхе замечание по поводу оставленной нараспашку двери, а затем направилась в прихожую. Я испытал чувство, наверняка хоть когда-либо испытанное каждым: смесь ощущений, когда тебя словно что-то давит и крутит там – ну там, внизу, – и одновременно покалывает где-то в затылке. Ренато внешне вообще никак не отреагировал на то, что случилось, и продолжал с самым серьезным видом вертеть в руках поднятый к свету бокал – словно маленькую, сверкающую и искрящуюся карусель.

– Кто там? – крикнула Марта каким-то не своим, будто в гипнозе, голосом.

Нашим глазам предстала очень серьезная и внимательно-настороженная Лаура Динар. В руках она держала – словно молитвенник – маленькую сумочку. How pure at heart and sound in head,[44] – вспомнился мне Теннисон. Лаура переводила взгляд с одного из нас на другого, она разглядывала нас серьезно, чуть наклонив голову, без тени улыбки на лице.

– Я понимаю, уже поздно, очень поздно, – зачем-то сказала она то, что было и так очевидно. – Но дверь у вас открыта, и я услышала голоса…

Сусана нарушила угнетающую статичность нашего натюрморта (а до этой секунды мы наверняка изрядно напоминали рыбу, разложенную на столе; ни дать ни взять – творение кисти Энсора), сделав жест, едва ли не самый древний в системе знаков, если не считать занесенного для удара кулака. Во взмахе ее руки было предложение крова, места у очага и хлеба-соли, но Лаура от всего отказалась, тоже дав понять это одним сдержанным жестом.

Все, что происходило в тот вечер, наверняка останется в моей памяти навсегда. Но сильнее всего в нее врезалось паучье движение руки Марты, скользнувшей по ковру и впившейся в рукав рубашки Хорхе, который уже выпрямился, готовый вскочить и ринуться навстречу Лауре. Рука Марты – это были все мы, даже Сусана влилась в общий порыв, в нечеловеческую силу пальцев, что отчаянно – но не выставляя это напоказ – пытались пригвоздить Хорхе к тому месту, где он сидел, удержать его рядом с нами – навсегда.

Но он, как герой древних преданий, легко, одним движением руки, сбросил все оковы и, вскочив на ноги, шагнул навстречу Лауре, неподвижно ждавшей его у двери.

– Да, это я, – просто сказала она. – А ты что, проводишь меня? Вот здорово.

Быстрее, быстрее, времени терять больше нельзя. В тот час, когда, казалось бы, как никогда нужно было объясниться друг с другом, мы молча сели на ковре в кружок, словно краснокожие в вигваме, и принялись за бутылку коньяка, которую Сусана, как всегда вовремя, принесла откуда-то с кухни, не сказав при этом ни слова. Марта положила голову на плечо Ренато и плакала, рассеянно разглядывая узоры на ковре, она плакала и пила, поочередно – пила и плакала, а я тем временем на ощупь нашел подставленную ладонь Сусаны и едва заметно погладил ее. К ночи мы покончили с коньяком и воззрились друг на друга, несколько успокоившиеся, но ничуть не менее запутавшиеся, по-прежнему не знающие, что делать.

– Марту нужно куда-нибудь увести. – Ренато был, как всегда, лаконичен. – Но, Инсекто, домой ей сейчас никак нельзя.

– Ни домой, ни куда бы то ни было я ее не поведу, – последовал мой ответ. – Лично я вообще никуда не пойду, останусь здесь до утра.

– Нельзя же отпускать ее одну в таком состоянии.

– Ничего со мной не случится, я, если надо, и сама прекрасно дойду, – буркнула Марта из-под прядей волос, закрывавших ее заплаканные глаза.

– А тебя вообще не спрашивают, – взяв ее за руку, веско заметил Ренато. – Сусана…

– Хорошо, я ее провожу.

(«Су, помоги!»)

– Куда? – спросил я.

– Не знаю, куда скажете. Да хоть к тебе домой. Если надо, я побуду с ней до утра, а завтра – все по своим норам.

Завтра.

– Не хочу я никуда уходить, – запротестовала Марта, для чего ей пришлось выплюнуть попавший в рот локон. – Здесь есть ковры, кресла, столы. Я могу поспать с Сусаной или где-нибудь в гостиной.

Похоже, она уже поняла, что домой ей сегодня возвращаться не стоит. Ее дом на одну ночь перестал быть ее домом. Марта еще пыталась что-то возражать, но было ясно, что выпила она слишком много, и, не обращая внимания на протесты, Сусана повела ее в ванную, чтобы ополоснуть ей зареванное лицо, а я отправился ловить такси. Из подъезда они вышли, как две сестренки – под ручку. Марта выписывала ногами немыслимые кренделя, которые Сусана, как могла, старалась скорректировать и свести к движению по прямой. Я помог им сесть в машину, и Марта, забившаяся в дальний угол сиденья, тотчас же заснула. Сусана сжала мне руку и сказала: